Фицджеральд, Скотт - Фицджеральд - Последний магнатПроза и поэзия >> Переводная проза >> Фицджеральд, Скотт Читать целиком Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Последний магнат
---------------------------------------------------------------
F. Scott Fitzgerald. The Love of the Last Tycoon.
Перевод О.Сороки
М., Художественная литература, 1990, сс. 143- 264
OCR: Проект "TextShare.da.ru"
---------------------------------------------------------------
Глава I
Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась. На день рождения ко
мне, пятилетней, пришел Рудольф Валентине, - так гласят предания. Я упоминаю
об этом, только чтобы показать, что с младенческого возраста могла видеть,
как вертятся шестеренки Голливуда.
Одно время меня подмывало написать "Записки дочери продюсера", но в
восемнадцать лет не очень это у вас выйдет - засесть за мемуары. И хорошо,
что не села: получилось бы нуднее, чем позапрошлогодняя колонка Лолли
Парсонс. Мой отец на производстве фильмов делал бизнес, как делают бизнес на
хлопке и стали, и меня это мало тревожило. Прозу Голливуда я принимала с
безропотностью привидения, назначенного обитать в таком-то доме. Я знала,
что кинобизнесом надлежит возмущаться, но возмущение упорно не желало
приходить.
Легко сказать так, но труднее добиться, чтобы тебя поняли. В
Беннингтоне, где я училась, иные из преподавателей литературы притворялись,
будто равнодушны к Голливуду и его продукции. А на самом деле - ненавидели,
всеми печенками ненавидели кино, как угрозу своему существованию. А еще
раньше, в монастырской школе, милая монашенка попросила у меня какой-нибудь
киносценарий, чтобы по нему "разобрать с ученицами, как сочиняют фильмы";
как сочиняют эссе и рассказы, она уже разбирала. Я достала ей режиссерский
сценарий, и она, должно быть, ломала, ломала себе над ним голову, в классе
же ни разу не упомянула о сценарии и вернула мне его обратно с
оскорбленно-удивленным видом и без всяких комментариев. Как бы и эту мою
повесть не вернул мне так читатель.
Можно принимать Голливуд, как я, - спокойно и привычно, - а можно
отмахиваться от него с презрением, какое мы приберегаем для того, чего не
понимаем. Понимание-то здесь достижимо, но лишь смутное, проблесками. Не
наберется и полудюжины людей, кто смог когда-либо вместить в уме всю формулу
и тайну фильмотворчества. И разобраться в одном из таких людей - вот для
женщины средство поглубже вникнуть в этот сложный мир.
Ту картину мира, которая открывается с самолета, я знала. Отец всегда
отправлял нас с сестрой из Лос-Анджелеса по воздуху - в школу, затем в
колледж, - и домой на каникулы мы тоже летали. Когда я перешла на второй
курс, Элинор умерла, и пришлось уже одной летать, и всегда она в полете
вспоминалась, и я как-то серьезнела, грустнела. Иногда в самолете мне
встречались знакомые голливудцы, а порой симпатичный студентик, но нечасто -
наступили уже годы кризиса. Во время полета мне редко давали уснуть мысли о
сестре и это ощущение резкого рывка от побережья к побережью; настоящий сон
приходил разве лишь, когда позади оставались уже теннессийские аэропорты -
небольшие, стоящие на хмуром отшибе.
На этот раз мы летели в непогоду, самолет так болтало, что одни
пассажиры сразу же откинули назад спинку кресла и отошли ко сну, а другие
предпочли не спать вовсе. Двое из неспавших были мне соседями - я слева от
прохода, они справа, - и по их отрывочному разговору я уверенно заключила,
что они голливудцы. Один и выглядел типично - немолодой еврей, он то говорил
с нервной горячностью, то умолкал издерганно, весь сжавшись, словно
собравшись для прыжка; второй же был бледный, некрасивый, коренастый человек
лет тридцати, которого я определенно видела где-то раньше. В гости он
приходил к нам, что ли. Но, возможно, я еще маленькой тогда была, - и я не
торопилась обижаться, что он не узнал меня.
Стюардесса - высокая, статная, яркая брюнетка, к каким у авиакомпаний
слабость, - спросила меня:
- Может, наклонить вам спинку кресла?.. Аспирина не хотите, милая? -
Она шатко пристроилась на подлокотник кресла рядом, покачиваясь в такт
порывам июньского циклона. - Или нембутала таблетку?
- Нет.
- Не спросила вас раньше, провозилась с остальными пассажирами. - Она
села в кресло, пристегнула нас обеих предохранительным ремнем. - А пожевать
резинку не хотите?
Это напомнило мне, что пора уже расстаться с резинкой, давным-давно
навязшей у меня в зубах.
Я завернула ее в страничку журнала, сунула в пепельницу с пружинной
крышкой.
- Сразу отличишь воспитанных людей, - одобрила стюардесса. - Всегда
прежде завернут в бумажку.
Мы посидели рядом в полутьме покачивающегося салона. Смутно это
напоминало фешенебельный ресторан в сумерки, в затишье. Все притихли - и
задумчивость была не только в позах. Даже стюардесса как бы призабыла,
почему и зачем она здесь.
Она заговорила о молодой знакомой мне актрисе, с которой летела в
Калифорнию два года назад. Тогда был самый разгар кризиса, и актриса все
смотрела в окно так упорно и сосредоточенно, будто собиралась выброситься.
Оказалось, впрочем, что ее не нищета, а только революция страшила. "Я знаю,
что мы с мамой сделаем, - сообщила она стюардессе по секрету. - Мы укроемся
в Йеллоустонском заповеднике и будем жить там простенько, пока все не
утихнет. А тогда вернемся. Не убивают же они артистов?"
Этот замысел меня позабавил. Вообразилась прелестная картинка: бурые
медведи - добряки и консерваторы - снабжают медом актрису с мамой, а
ласковые оленята приносят им от ланей молоко и, напоив, пасутся около, чтобы
с приходом ночи живыми подушками лечь в изголовье. В свою очередь, я
рассказала стюардессе про юриста и про режиссера, которые однажды вечером в
ту грозовую пору поделились с отцом своими планами. Если армия безработных
ветеранов захватит Вашингтон, то у юриста наготове лодка, спрятанная на реке
Сакраменто, и он на веслах поплывет в верховья, пробудет там месяц-другой, а
потом вернется, "поскольку после революций всегда требуются юристы, чтобы
урегулировать правовой аспект".
Режиссер настроен был более пессимистически. Он заранее припас старый
костюм, рубашку, башмаки - свои ли собственные или взятые в костюмерной, он
умалчивал - и собирался Раствориться в Толпе. Помню, отец возразил: "Но они
взглянут на ваши руки! Они тут же поймут, что вы сто лет не занимались
физическим трудом. И спросят у вас профсоюзный билет". И помню, как
вытянулось у режиссера лицо, как хмуро поедал он свой десерт и как смешно и
мелко звучали все их речи.
- Отец ваш не актер, мисс Брейди? - спросила стюардесса. - Фамилия
что-то знакомая.
Услышав слово "Брейди", оба моих соседа встрепенулись, взглянули
искоса. Я знаю этот голливудский взгляд, бросаемый через плечо. Затем
бледный, коренастый отстегнулся и встал в проходе.
- Вы - Сесилия Брейди? - спросил он обвиняюще, как будто я утаивала это
от него. - Так я и подумал сразу. Я - Уайли Уайт.
Имя свое он мог бы и не называть - в эту самую минуту чей-то еще голос
произнес: "В сторонку, Уайли!", и кто-то быстро прошел мимо, направляясь в
нос самолета. Уайт вздрогнул и - с некоторым опозданием - задорно
огрызнулся:
- Приказывает здесь главный пилот. Это походило на обычный обмен
шуточками между голливудским тузом и его валетом.
- Пожалуйста, потише, пассажиры спят, - сделала стюардесса замечание
Уайту.
Немолодой спутник Уайта тоже вскочил с кресла и глядел с какой-то
откровенной алчностью вслед проходящему - вслед его спине. А тот, не
оборачиваясь, махнул на прощанье рукой и скрылся куда-то.
Я спросила стюардессу:
- Это прошел младший пилот?
- Нет, - сказала стюардесса, отстегивая ремень - собираясь бросить меня
на произвол Уайли Уайта. - Это мистер Смит. У него отдельная кабина,
"свадебная", но только он там один. Младший пилот ходит в летной форме. -
Она встала. - Пойду узнаю - наверно, в Нашвилле застрянем.
- Застрянем? - ужаснулся Уайт.
- В долине Миссисипи буря.
- И, значит, проторчим там всю ночь?
- Если не стихнет.
Стихать не собиралось - самолет внезапно нырнул, Уайта кинуло в кресло
напротив, стюардессу метнуло в сторону кабины экипажа, еврея плюхнуло
обратно на сиденье. Нарочито сдержанными восклицаньями, какие подобают
опытным воздухоплавателям, мы выразили свое неудовольствие, перевели дух.
- Мисс Брейди - мистер Шварц, - представил Уайт своего спутника. -
Кстати, он с вашим отцом - друзья-приятели.
Мистер Шварц закивал с большим жаром, как бы клятвенно и громко
заверяя: "Правда. Видит бог, правда".
Пусть когда-то он и мог заявлять так во всеуслышание, но времена
переменились, что-то явно с ним стряслось. Вот так, бывает, встретишь
знакомого, угодившего в драку или под колеса тяжелого грузовика - и смятого
чуть не в лепешку. Таращишь на него глаза, ахаешь: "Что с вами случилось?" А
он в ответ бормочет что-то невнятное сквозь обломки зубов и распухшие губы.
Он даже рассказывать не в состоянии.
Телесных травм мистер Шварц не получил; взбухший персидский нос и
затененные подглазья были у него такими же врожденными чертами, как у моего
отца ирландски вздернутый кончик носа и краснота вокруг ноздрей.
- Нашвилл! - возмущался Уайли Уайт. - Придется, значит, киснуть в
гостинице. А Побережье улыбнулось до завтрашнего вечера - это в лучшем
случае. О господи! Я ведь родился в Нашвилле.
- Что ж, вам будет приятна встреча с родными местами.
- Приятна? Я уже пятнадцать лет сюда не езжу. Хоть бы век их не видать.
Но Уайту суждено было увидеть их: самолет явно шел вниз, вниз, вниз,
как Алиса в кроличью нору. Пригнувшись к окну, заслонясь ладонью от света, я
увидела вдалеке слева город, мреющий белесым пятном. А зеленая надпись
"Пристегнуть ремни. Не курить" зажглась уже давно - со времени влета в
циклон.
- Слышал фамилию? - взорвалось очередное нервное молчание Шварца.
- Какую фамилию? - спросил Уайт.
- Которой он назвался. "Мистер Смит".
- А что? - спросил Уайт.
- Ничего, - дернулся Шварц. - Просто мне показалось забавно. Смит.
Ха-ха. (Безрадостней смеха я в жизни не слышала.) Смит.
Своим расположеньем на отшибе, своей хмурой тишиной аэропорты сродни,
по-моему, одним лишь почтовым станциям эпохи дилижансов. Краснокирпичные
наши вокзалы строились потом прямо в городах и городках, и сходили с поездов
там только жители тех захолустий. Аэропорты же - словно древние оазисы,
стоянки на великих караванных путях. Вид авиапассажиров, которые по одному и
по двое проходят не спеша в полночные аэропорты, всегда привлекает кучку
зевак. Вплоть до двух часов ночи местная молодежь готова глазеть на
самолеты, а кто постарше - на пассажиров. Зорко и недоверчиво оглядывать нас
- богачей с Побережья, небрежно сходящих посреди Америки со своего
трансконтинентального ковра-самолета. Ведь среди нас могла таиться роскошная
романтика в облике кинозвезды. Но большей частью ничего такого не таилось.
Как я всегда жалела, что мы не выглядим заманчивей, чем есть; вот так и на
премьерах часто жалела - когда киноманы смотрят на тебя с презрительным
укором за то, что ты не звезда.
Сходя с самолета, я оперлась на руку, протянутую Уайтом, - и вот мы уже
с ним друзья. С этой минуты он принялся ухаживать за мной, и я не возражала.
Так или иначе, придется вместе коротать часы нашвилльского ожидания - это
мне стало ясно сразу. (Я была уже не та простушка, у которой увели парня
тогда - в фермерском новоанглииском домике близ Беннингтона. Девушку звали
Рейной, он сел с ней к роялю, и я наконец поняла, что я третья лишняя. В
исполнении Гая Ломбарде по радио передавали "В цилиндре" и "Щекой к щеке", и
Рейна помогала одолеть мелодию. Звучали клавиши мягко, как падают листья, и
ее пальцы поверх его пальцев - она учила его брать "черный" аккорд. Я тогда
была на первом курсе.)
Мы вошли в здание аэропорта, и мистер Шварц шел с нами, но как во сне.
Мы пытались уточнить у дежурного обстановку, а Шварц все это время стоял,
упершись взглядом во входную дверь, словно боялся, что самолет улетит без
него. Потом я отлучилась на несколько минут, и что-то без меня произошло;
когда я вернулась, вид у Шварца был еще раздавленней, чем раньше. На дверь
он уже не глядел. Стоя вплотную к нему, Уайт говорил:
- ... ведь предупреждал я - перестань. Поделом же тебе.
- Я только сказал...
Я подошла, Шварц замолчал; я спросила, какие новости. Была половина
третьего ночи.
- Новости те, - сказал Уайли Уайт, - что нас промаринуют здесь три часа
по меньшей мере, так что слабачье отправляется в гостиницу. А я хочу свозить
вас поглядеть "Эрмитаж" - дом Эндрю Джексона.
- Что же мы увидим в темноте? - сурово спросил Шварц.
- Да час-другой, и рассвет уже.
- Вы поезжайте вдвоем, - сказал Шварц.
- Ладно. А ты двигай в гостиницу. Автобус еще не ушел - и в автобусе
сидит Он, - поддразнил Уайли. - Может, и столкуетесь.
- Нет, я с вами поеду, - поспешно сказал Шварц. Мы вышли, разом
окунувшись в загородную мглу, сели в такси, и Шварц словно бы повеселел.
Похлопал меня поощрительно по коленке.
- Вас оставлять с ним не годится. Я буду вашим провожатым. Было время,
был я человеком денежным, и была у меня дочь-красавица.
Он сказал это так, точно дочь забрали кредиторы вместе с другим ценным
имуществом.
- Этой нет - другая будет, - утешил Уайли. - Все еще вернется. Новый
поворот колеса фортуны, и ты снова там, где папаша Сесилии. Верно, Сесилия?
- А далеко этот "Эрмитаж"? - помолчав, спросил Шварц. - Где-нибудь у
черта на куличках? Как бы нам не опоздать на самолет.
- Да брось, - сказал Уайли. - Зря вот мы стюардессу не взяли тебе для
компании. Ты ведь на нее заглядывался. Девчонка и впрямь недурна.
Мы долго ехали по ровной местности, освещенной луной; мелькнет лишь при
дороге дерево, хибарка, дерево; затем дорога запетляла лесом. Даже в сумраке
чувствовалось, что деревья здесь зеленые - нет у листвы этого
пыльно-оливкового калифорнийского оттенка. Путь нам преградили три коровы,
негр-пастух отогнал их на обочину, коровы замычали. Настоящие, с теплыми,
свежими, шелковистыми боками, и негр плавно обозначился из мглы, тоже
настоящий. Уайли дал ему четверть доллара, он сказал: "Спасибо вам,
спасибо", глядя большими карими глазами, и коровы опять замычали в ночь, нам
вслед.
Я вспомнила, как впервые в жизни увидела овец, сотни овец, как наша
машина внезапно очутилась в их гуще на пустыре за студией старика Лемле.
Овцам-то мало радости было сниматься, но наши спутники все повторяли:
"Здорово!" - "Как и требовалось тебе, Дик!" - "Просто здорово!" И тот, кого
звали Диком, стоя в позе Кортеса или Бальбоа, озирал из машины серое
шерстистое овечье море. Для какого фильма их снимали, я давно забыла (если
знала).
Вот уже час мы едем. Проехали через ручей по железному старому
дребезжащему мосту с дощатым настилом. Когда мелькает мимо фермерский
придорожный домик, там уже поют петухи, колеблются сине-зеленые тени...
- Я говорил вам - рассветет, - сказал Уайли. - Я родился здесь
поблизости - сын и наследник оголодалой южной голи. Наш фамильный особняк
ныне используют в качестве нужника. Слуг у нас было четверо - отец, мать и
две моих сестры. Вступить в их корпорацию я отказался и уехал в Мемфис
делать карьеру, и теперь эта карьера уперлась в тупик. - Он обнял меня за
плечи. - Сесилия, позвольте жениться на вас и пристроиться к семейному
пирогу Брейди.
Комичный тон обезоруживал, и я прислонилась головой к его плечу.
- Чем занимаетесь, Сесилия? В школу ходите?
- Я учусь в Беннингтонском колледже. На третий перешла.
- О, прошу прощения. Мне бы самому догадаться, но я был лишен
преимуществ высшего образования. И на третий перешла! Я читал в "Эсквайре" -
третьекурсниц нечему уже учить.
- Почему-то люди думают, что студентки...
- Сесилия, не надо оправданий. Знание - сила и власть.
- Сразу видно голливудца, - сказала я. - Как всегда, безнадежно отстали
от века. Уайли сделал вид, что ошарашен.
- То есть как? Неужели в восточных штатах студентки лишены личной
жизни?
- В том-то и дело, что как раз наоборот. Вы становитесь несносны,
перемените позу.
- Не могу. Еще Шварца разбужу, а он, по-моему, впервые за полмесяца
заснул. Что я вам расскажу, Сесилия: у меня как-то была интрижка с женой
одного продюсера. Кратенький романчик. Когда он кончился, она предупредила
без обиняков: "Попробуй только проболтайся, и я устрою, что тебя вышвырнут
из Голливуда. Мой муж - фигура позначительнее тебя".
Он снова обезоружил меня своим тоном, и тут мы повернули в длинную
улочку, запахло жимолостью и нарциссами, и такси остановилось перед серой
громадой "Эрмитажа". Водитель повернулся к нам, желая что-то объяснить, но
Уайли произнес "Ш-ш!", указав на Шварца, и мы тихонько вышли из машины.
- Сейчас не пустят внутрь, - вежливо пояснил водитель.
Мы с Уайли подошли к портику и сели на ступенях у широких колонн.
- Этот мистер Шварц - кто он такой? - спросила я.
- Да ну его. Возглавлял одно время кинофирму - то ли "Ферст нэшенал",
то ли "Парамаунт", то ли "Юнайтед артисте". А теперь в глубоком нокауте. Но
он еще вернется. В наше лоно нет возврата только алкашам и наркоманам.
- Вам, я вижу, Голливуд не нравится.
- Напротив. Очень даже нравится. Но что за тема для интимной рассветной
беседы на ступенях дома Эндрю Джексона.
- А я Голливуд люблю, - не унималась я.
- Отчего же не любить. Золотой прииск в апельсиновом раю. Чья это
фраза? Моя! Неплохое местечко для жестких и тертых, но я-то прибыл в
Голливуд из Саванны, штат Джорджия. И в день прибытия явился на званый
вечер. Хозяин пожал мне руку и ушел от меня. Все было в том саду честь
честью: плавательный бассейн, зеленый мох ценой два доллара за дюйм,
красивые люди из семейства кошачьих. Они развлекались и пили... А меня не
замечали. Ни одна душа. Я заговаривал с пятью или шестью - не отвечают. Так
продолжалось час и два, а потом я вскочил со стула и припустил оттуда
сумасшедшей рысью. Вернулся в гостиницу, получил из рук портье адресованное
мне письмо - и тогда лишь почувствовал, что я снова человек, а не пустота.
Мне самой испытывать подобное, конечно, не приходилось. Но, вспомнив
голливудские званые приемы, я подумала, что Уайли не сочиняет. Чужака у нас
встречают прохладно, за исключением тех случаев, когда он преуспел уже и сыт
и, следовательно, безопасен, - иначе говоря, когда он знаменитость. Но и
знаменитость не слишком-то разлетайся к нам. . - Вам бы взглянуть
философски, - самодовольно сказала я. - Они ведь не от вас захлопнулись так
грубо, а от прежде встреченных нахалов.
- Так юна и хороша - и такие умные речи. На востоке занималась заря, и
я видна была Уайту отчетливо - худощавая, изящная, неплохие черты лица и
бьющий ножками младенец мозг. Вид у меня на рассвете тогда, пять лет назад,
был чуточку взъерошенный, наверно, бледноватый; но в юности, когда жива
иллюзия, будто у приключений плохого конца не бывает, требовалось лишь
принять ванну и переодеться, - и снова заряжена надолго.
Во взгляде Уайли было одобрение ценителя, очень для меня лестное. Но
тут мистер Шварц вдруг нарушил наше милое уединение, подойдя к дому
извиняющейся походкой.
- Клюнул носом - стукнулся о металлическую ручку, - сказал он, потирая
уголок глаза. Уайли вскочил.
- Как раз вовремя, мистер Шварц. Сейчас приступаем к осмотру пенатов,
где обитал Эндрю Джексон - десятый президент Америки, Старая Орешина,
Новоорлеанский победитель, враг Национального банка, изобретатель Системы
Дележа Политической Добычи.
- Вот вам сценарист, - обратился Шварц ко мне, как обвинитель к
присяжным. - Знает все, и в то же время ничего не знает.
- Это что еще такое? - вознегодовал Уайли.
Так он сценарист, оказывается. И хотя мне сценаристы по душе, - спроси
у сценариста, у писателя, о чем хочешь, и обычно получишь ответ, - но все же
Уайт упал в моих глазах. Писатель - это меньше, чем человеческая особь. Или,
если он талантлив, это куча разрозненных особей, несмотря на все их потуги
слиться в одну. Сюда же я отношу актеров: они так трогательно стараются не
глядеть в зеркала, прямо отворачиваются от зеркал - и ловят свое отражение в
никеле шандалов.
- Таковы они все, сценаристы, - верно, Сесилия? - продолжал Шварц. - Я
не говорун, я практик. Но молча я знаю им цену.
Уайли смотрел на него с медленно растущим возмущением.
- Эта песня мне знакома, - сказал он. - Ты учти, Мэнни, - при любой
погоде я практичнее тебя. У нас этакий мистик будет полдня расхаживать по
кабинету и пороть чушь, которая везде, кроме нашей Калифорнии, обеспечила бы
ему сумасшедший дом. И закруглится на том, что он глубочайше практичен, а я
фантазер. И посоветует пойти осмыслить его слова на досуге.
Лицо Шварца опять потухло и опало. Один глаз уставился в небо, за
высокие вязы. Шварц поднес руку ко рту, безучастно куснул заусеницу на
среднем пальце. Понаблюдал за птицей, кружившей над крышей здания. Птица
села на трубу, зловещая, как ворон, и Шварц сказал, не сводя с нее взгляда:
- В дом сейчас не пустят, и пора вам уже обратно в аэропорт.
Рассвело еще не до конца. Огромная коробка "Эрмитажа" белела красиво,
но слегка грустно, осиротело - даже теперь, через сто лет. Мы пошли к
машине, сели; мистер Шварц неожиданно захлопнул за нами дверцу, и только тут
мы поняли, что он не едет.
- Я раздумал лететь - проснулся и решил не лететь. Останусь здесь,
шофер потом за мной приедет.
- Вернешься на Восток? - недоуменно спросил Уайли. - И все лишь потому,
что...
- Это решено, - сказал Шварц, слабо усмехнувшись. - Я ведь был человек
весьма решительный - на удивление прямо. - Таксист включил мотор, Шварц
сунул руку в карман. - Эту записку отдадите мистеру Смиту.
- Мне вернуться часа через два? - спросил водитель.
- Да... конечно. Я похожу тут, полюбуюсь. Всю обратную дорогу в
аэропорт я думала о Шварце: он как-то плохо сочетался с сельским утренним
ландшафтом. Долгим был у Шварца путь из городского гетто к грубому камню
этой усыпальницы. Мэнни Шварц и Эндрю Джексон - несуразно звучат рядом эти
имена. Сомневаюсь, знал ли Шварц, бродя у колонн, кто такой был Эндрю
Джексон. Но, возможно, ему думалось, что раз уж дом сохранен как реликвия,
то, значит, Эндрю Джексон был человек большого сердца, сострадательный и
понимающий. В начале и в конце жизни люди тянутся прильнуть - к материнской
груди - к милосердной обители. Где можно приникнуть, прилечь, когда ты
никому уже не нужен, и пустить себе пулю в висок.
Понятно, что про пулю мы узнали только через сутки. Вернувшись в
аэропорт, мы сообщили дежурному, что Шварц не летит дальше, и на этом
поставили точку. Циклон ушел на восток Теннесси и погас там в горах, до
взлета осталось меньше часа. Из гостиницы явились заспанные пассажиры; я
продремала несколько минут на одной из аэропортовских прокрустовых кушеток.
Померкший было от нашей трусливой посадки, возжегся понемногу снова ореол
рискованного рейса, - мимо нас бодро прошла с чемоданчиком новая стюардесса,
высокая, статная, яркая брюнетка, копия своей предшественницы, только вместо
французского красно-синего платья на ней было льняное, легкое, в голубую
полоску. Мы с Уайли сидели, ожидая.
- Отдали мистеру Смиту записку? - спросила я полусонно.
- Да.
- Кто он такой? Это, видимо, он поломал Шварцу планы.
- Шварц сам виноват.
- Не люблю всесокрушающих бульдозеров. Когда отец и дома начинает
переть бульдозером, я его осаживаю: "Ты не у себя на студии". (И тут же я
подумала, не цепляю ли на отца ярлык. Ранними утрами слова - бесцветнейшие
ярлыки.) При всем при том он вбульдозерил меня в Беннингтон, и я ему за это
благодарна.
- То-то будет скрежет, когда бульдозер Брейди и бульдозер Смит
сшибутся, - сказал Уайли.
- Мистер Смит с отцом - конкуренты?
- Не совсем. Пожалуй, нет. Но будь они конкурентами, я бы знал, на кого
ставить.
- На отца?
- Боюсь, что нет.
В такую рань как-то не тянет проявлять семейный патриотизм... У
регистрационного столика стоял пилот и качал головой. Они с администратором
разглядывали будущего пассажира, который сунул два пятицентовика в
музыкальный автомат и пьяно опустился на скамью, хлопая слипающимися
глазами. Прогрохотала первая выбранная им песня, "Без возврата", а затем,
после короткой паузы, столь же бесповоротно и категорически прозвучала
вторая, "Погибшие". Пилот решительно мотнул головой и подошел к пассажиру.
- К сожалению, не сможем взять вас на борт, старина.
- Ч-чего?
Пьяный сел прямей; вид у него был жуткий, но черты проглядывали
симпатичные, и мне стало жаль его, несмотря на предельно неудачный выбор
музыки.
- Возвращайтесь в гостиницу, проспитесь, а вечером будет другой
самолет.
- Другой н-не надо, этот надо.
- На этот нельзя, старина.
От огорчения пьяный свалился со скамьи, а нас" добропорядочных,
пригласил на посадку репродуктор, укрепленный над проигрывателем. В проходе
самолета я налетела на Монро Стара - чуть не влетела ему в объятия, и я бы
не прочь. Любая бы девушка не прочь - все равно, с поощрением Стара или без.
В моем случае поощрением и не пахло, но встреча была Стару приятна, и он
посидел в кресле напротив, дожидаясь взлета.
- Давайте все вместе потребуем обратно деньги за билеты, - сказал он,
проницая меня своими темными глазами. "А какими эти глаза будут у Стара
влюбленного?" - подумалось мне. Они смотрели ласково, но как бы с расстояния
и чуть надменно, хотя часто взгляд их бывал мягко убеждающим. Их ли вина
была, что они видят так много?.. Стар умел мгновенно войти в роль "своего
парня" и столь же быстро выйти из нее, и, по-моему, в конечном счете
определение "свой парень" к нему не подходило. Но он умел помолчать, уйти в
тень, послушать. С высоты (хоть роста он был небольшого, но всегда казалось
- с высоты) он окидывал взглядом все деловитое многообразье своего мира, как
гордый молодой вожак, для которого нет разницы между днем и ночью. Он
родился бессонным и отдыхать был неспособен, да и не желал.
Мы сидели непринужденно, молча, ведь наше с ним знакомство длилось уже
тринадцать лет, с той поры, как он стал компаньоном отца, - тогда мне было
семь, а Стару двадцать два. Уайли сел уже в свое кресло, и я не знала, нужно
ли их знакомить, а Стар вертел перстень на пальце так самоуглубленно, что я
чувствовала себя девочкой и невидимкой и не сердилась. Я и раньше никогда не
отваживалась ни отвести от Стара взгляд, ни смотреть на него в упор (разве
что хотела важное сказать) - и я знаю, он на многих так действовал.
- Этот перстень - ваш, Сесилия.
- Прошу прощенья. Я просто так засмотрелась...
- У меня полдюжины таких.
Он протянул мне перстень - вместо камня самородок с выпукло-рельефной
буквой "S". Я потому и засмотрелась, что массивность перстня была в странном
контрасте с пальцами - изящными и тонкими, как все худое тело и как тонкое
его лицо с изогнутыми бровями и темными кудрявыми волосами. Порой Стар
казался бестелесным, но он был настоящий боец; человек, знавший его в
Бронксе лет двадцать назад, рассказывал, как этот хрупкий паренек идет,
бывало, во главе своей мальчишьей ватаги, кидая изредка приказ через плечо.
Стар вложил подарок мне в ладонь, свел мои пальцы в кулак и встал с
кресла.
- Пойдем ко мне, - обратился он к Уайту. - До свиданья, Сесилия.
Напоследок я услышала, как Уайли спросил:
- Прочел записку Шварца?
- Нет еще.
Я, должно быть, тугодумка: только тут я сообразила, что Стар - тот
самый мистер Смит.
Потом Уайли сказал мне, что было в записке. Нацарапанная при свете фар,
она читалась с трудом.
"Дорогой Монро, лучше Вас в Голливуде нет никого, я всегда восхищался
Вашим умом, и если уж Вы отворачиваетесь, значит, нечего и рыпаться. Видно,
я совсем стал никуда, и я не лечу дальше. Еще раз прошу, берегитесь! Я знаю,
что говорю.
Ваш друг
Мэнни".
Стар прочел ее дважды, взялся пальцами за свой шершавый с утра
подбородок.
- У Шварца нервы сдали безнадежно, - сказал он. - Тут ничего нельзя
сделать - абсолютно ничего. Жаль, что я вчера резко с ним обошелся, но не
люблю, когда проситель уверяет, что это ради моего же блага.
- Возможно, так оно и есть, - возразил Уайли.
- Прием это негодный.
- А я бы на него попался, - сказал Уайли. - Я тщеславен, как женщина.
Притворись лишь кто-нибудь, что мое благо ему дорого, - и я тут же уши
развешу. Люблю, когда дают советы.
Стар покачал головой, морщась. Уайли продолжал его поддразнивать - он
был из тех немногих, кому это позволялось.
- Но и Стар клюет на определенный сорт лести, - сказал Уайли. - На
"Наполеончика".
- Меня от лести мутит, - сказал Стар. - Но еще сильнее мутит, когда
пекутся "о моем же благе".
- Но если не любишь советов, зачем тогда платишь мне?
- Тут вопрос купли-продажи, - сказал Стар. - Я делец. Покупаю продукцию
твоего мозга.
- Ты не делец, - сказал Уайли. - Я их знавал, когда работал в рекламном
отделе, и я согласен с Чарльзом Фрэнсисом Адамсом.
- В чем именно?
... ... ... Продолжение "Последний магнат" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |