Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Уайлдер, Торнтон - Уайлдер - Теофил Норт

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Уайлдер, Торнтон
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Торнтон Уайлдер. Теофил Норт

-----------------------------------------------------------------------

© Copyright Thornton Wilder. Theophilus North (1973).

© Copyright translation Виктор Петрович Голышев (vpg@pochtamt.ru)

Пер. - В.Голышев. М., "Художественная литература", 1981.

OCR & spellcheck by HarryFan, 5 June 2002

-----------------------------------------------------------------------

1. ДЕВЯТЬ ПРИЗВАНИЙ


    Весной 1926 года я бросил работу.

    Первые дни после такого решения чувствуешь себя, как будто после долгой болезни вышел из больницы. Постепенно учишься ходить; постепенно и с удивлением поднимаешь голову.

    Я был вполне здоров, но душевно опустошен. Четыре с половиной года я преподавал в частной мужской школе в Нью-Джерси и три лета работал воспитателем в лагере этой школы. Внешне я был весел и исполнителен, но внутренне - циничен и почти равнодушен ко всякому человеческому существу, кроме членов моей семьи. Мне было двадцать девять лет, вот-вот стукнет тридцать. Я скопил две тысячи долларов - неприкосновенный запас - либо на возвращение в Европу (в 1920-1921-м я прожил год в Италии и Франции), либо на занятия в аспирантуре какого-нибудь университета. Мне было не ясно, что я хочу делать в жизни. Преподавать я не желал, хотя знал, что у меня есть к этому способности; профессия педагога - часто лишь страховочная сетка как раз для таких неопределившихся. Я не желал быть писателем - в том смысле, чтобы зарабатывать пером; мне хотелось окунуться в жизнь поглубже. Если я и займусь сочинительством, то не раньше чем в пятьдесят лет. Если же мне суждено умереть раньше, я хочу быть уверен, что успел повидать в жизни столько, сколько мог, а не сузил свой горизонт до благородных, но преимущественно сидячих поисков, которые охватываются словом "искусство".

    Призвания. Жизненные поприща. Стоит внимательно относиться к мечтам о профессии, которые по очереди завладевают воображением подрастающего мальчика или девочки. Они оставляют глубокие следы. В те годы, когда дерево набирает соки, предопределяются очертания его будущей кроны. Нас формируют посулы воображения.

    В разное время меня манили ДЕВЯТЬ ПОПРИЩ - не обязательно по очереди, иногда одновременно; иногда я остывал к одному из них, потом оно возникало передо мной снова, иногда очень живо, но в другом виде, так что я узнавал его с удивлением после каких-нибудь событий, вызвавших его из глубин памяти.

    К ПЕРВОМУ, самому раннему, меня тянуло с двенадцати до четырнадцати лет. Я пишу о нем со стыдом. Я решил стать святым. Я видел себя миссионером в первобытной стране. Я никогда не встречал святого, но много читал о них и слышал. Я учился в школе в северном Китае, и родители всех моих однокашников (а по-своему и учителя) были миссионерами. Первое потрясение я испытал, когда понял, что они (пусть в глубине души) считают китайцев первобытным народом. Я-то знал, что это не так. Но желание стать миссионером в действительно первобытной стране меня не покидало. Я буду вести примерную жизнь и, может быть, сподоблюсь мученического венца. В последующие десять лет я постепенно понял, какие меня ожидают препятствия. О святости я знал только то, что кандидат должен быть полностью поглощен своими отношениями с Богом, должен угождать Ему и служить Его тварям тут, на земле. К сожалению, в 1914 году (мне было шестнадцать) я перестал верить в Бога, мое представление об изначальной божественности моих собратьев (включая и меня самого) сильно поколебалось, и я понял, что не могу удовлетворять строжайшим требованиям самоотверженности, правдивости и безбрачия.

    По-видимому, в результате этого недолгого увлечения у меня на всю жизнь сохранились - и проявлялись время от времени - детские черты. Я не напорист, и дух соперничества мне чужд. Я мог забавляться самыми нехитрыми вещами - как ребенок, который играет раковинами на морском берегу. Я часто казался рассеянным - "витал в облаках". Кое-кого это раздражало; даже дорогие мне друзья, мужчины и женщины (не исключая, пожалуй, и отца), ссорились со мной, обвиняя меня в "несерьезности", называя "простофилей".

    ВТОРОЕ призвание - мирское преломление первого: быть антропологом в первобытной стране, и этот интерес периодически возрождался на протяжении всей моей жизни. Прошлое и будущее для нас всегда - настоящее. Читатели, возможно, заметят, что антрополог и отпрыск его, социолог, все время маячат в этой книге.

    ТРЕТЬЕ: археолог.

    ЧЕТВЕРТОЕ: сыщик. На третьем курсе колледжа я решил стать замечательным сыщиком. Я прочел множество книг - не только романов, но и специальных трудов о тонких научных методах криминалистики. Старший инспектор Норт будет не последним среди тех, кто охраняет нашу жизнь от вторжения зла и безумия, притаившихся за дверью опрятной мастерской и уютного дома.

    ПЯТОЕ: актер, замечательный актер. Об этом мираже можно догадаться, сопоставив остальные восемь влечений.

    ШЕСТОЕ: чародей. Этой роли я не выбирал, и мне трудно дать ей точное название. Она никак не связана с эстрадным искусством. Я рано обнаружил, что обладаю неким даром утешения, близким к месмеризму, осмелюсь ли сказать - даром "изгонять бесов". Я понимаю, на чем основано ремесло шамана или знахаря. Мой дар причинял мне неудобства, и я редко прибегал к нему, но читатель увидит, что время от времени мне эту роль как бы навязывали. В занятии этом есть неотъемлемая доля мошенничества и шарлатанства. И чем меньше говорить о нем - тем лучше.

    СЕДЬМОЕ: любовник. Какого рода любовник? Всеядный, как Казанова? Нет. Благоговеющий перед всем возвышенным и чистым в женщине, как провансальские трубадуры? Нет.

    Много лет спустя, в очень сведущей компании, я нашел описание типа, к которому принадлежу. Доктор Зигмунд Фрейд выезжал на лето в Гринцинг, пригород Вены. Как-то летом я поселился в Гринцинге и без всяких на то посягательств с моей стороны получил приглашение присутствовать по воскресеньям на том, что он называл Plaudereien - свободных беседах, происходивших у него на вилле. В одной из таких прекрасных бесед речь зашла о разнице между любовью и влюбленностью.

    - Герр доктор, - сказал он, - вы помните старую английскую комедию - запамятовал ее название, - где герой страдает некоторым... торможением - Hemmung. При "дамах" и воспитанных девушках из хороших семей он застенчив и косноязычен, смотрит в землю; но со служанками, с официантками и, что называется, "эмансипированными женщинами" он - сама дерзость и развязность. Вы знаете, как называется эта комедия?

    - Да, герр профессор. "Ночь ошибок".

    - А кто автор?

    - Оливер Голдсмит.

    - Благодарю вас. Мы, врачи, обнаружили, что Оливер Голдсмит дал типичную картину нарушения, с которым мы часто сталкиваемся у наших пациентов. Ach, die Dichter haben alles gekannt! (Поэты всегда все знали.)

    Затем он стал объяснять мне связь этой проблемы с Эдиповым комплексом и страхом инцеста, когда "почтенные" женщины ассоциируются у человека с его матерью и сестрами - "запретной областью".

    - Вы помните, как зовут этого молодого человека?

    - Чарльз Марло.

    Он повторил имя с удовлетворенной улыбкой. Я наклонился к нему и сказал:

    - Герр профессор, можем мы назвать такое явление "комплексом Чарльза Марло"?

    - Да, это будет очень уместно. Я давно искал подходящий термин.

    Теофил страдал, как говорится (хотя никаких страданий он не испытывал), этими Hemmungen. Пусть другие обхаживают месяц за месяцем величавую лебедь и самовлюбленную лилию. Оставьте Теофилу дерзкую сороку и покладистую маргаритку.

    ВОСЬМОЕ: пройдоха. Тут я должен прибегнуть к иностранному языку: el picaro [плут (исп.)]. Меня всегда увлекал тип, противоположный моим новоанглийским и шотландским предкам, - плут, которому "полиция наступает на пятки", живущий без честолюбивых планов, на кромке благопристойной жизни, с наслаждением обманывающий болвана и благоразумного, скупердяя и самодовольного блюстителя нравов. Я мечтал о том, как обойму весь мир, загляну в миллион лиц, легкий на подъем, не обремененный имуществом и кошельком, сметливо избегая тягот голода, холода и гнета чужой воли. Это не просто жулики, но и искатели приключений. Я с завистью читал их жизнеописания и отметил, что они часто - когда справедливо, а когда нет - попадают в тюрьму. Инстинкт предостерегал меня - и кошмарные сны предостерегали, - что тягчайшей мукой для меня было бы заточение, камера. Случалось, я подступал к самой грани мошенничества, но каждый раз - тщательно взвесив риск. Это восьмое призвание подводит меня к последнему и главенствующему:

    ДЕВЯТОМУ - быть свободным человеком. Заметьте, каких я не строил планов: я не хотел быть банкиром, купцом, юристом, не помышлял ни об одной из тех карьер, которые приковывают на всю жизнь к разным правлениям и комитетам, - о карьере политика, издателя, борца за реформы. Я не желал над собой никакого начальства - только самый необременительный надзор. Кроме того, все мои интересы связаны с людьми, но людьми как отдельными личностями.

    Читатель увидит, что все эти устремления не оставляли меня и потом. Поскольку они вступали в противоречие, у меня случались неприятности; поскольку они засели во мне крепко, осуществляя их, я часто испытывал внутреннее удовлетворение.

    Итак, после четырех с половиной лет относительной неволи я стал свободен. Со времен путешествия за границу - шесть лет назад - я вел объемистый Дневник (и эта книга, охватывающая четыре с половиной месяца, - по существу, его отрывок). Большинство записей в Дневнике - характеристики знакомых людей, с теми биографическими сведениями, какие мне удавалось разузнать попутно. Сам я присутствую в нем скорее как свидетель - хотя попадаются и записи, посвященные довольно поверхностному самоанализу. Я мог бы даже утверждать, что последние два года эта портретная галерея была главным в моей жизни. Лишь много лет спустя я понял, что это было своего рода самонаблюдение через наблюдение других. Удивительно все-таки, какими путями природа стремится создать в нас гармонию.

    С минуты, когда я уволился - за два дня до отъезда из школы, - я стал замечать, что с новой свободой во мне самом появилось кое-что новое. Во мне возродился дух игры - не юношеской (которая есть агрессия, ограниченная правилами), но детской игры, которая вся - воображение, выдумка. Я сделался легкомысленным. Дух игры истребил владевшие мной цинизм и безразличие. Больше того, во мне проснулась жажда приключений, риска, охота вмешиваться в жизнь других, радоваться опасности.


    Получилось так, что в 1926 году свобода пришла ко мне раньше, чем я ожидал. За полтора месяца до конца учебного года в Нью-Джерси разразилась эпидемия гриппа. Изолятор наполнился и переполнился. Спортивный зал, заставленный койками, напоминал лазарет. Явились родители и развезли сыновей по домам. Занятия кончились, преподаватели были свободны, и я уехал тотчас же. Я даже не завернул домой в Коннектикут, потому что совсем недавно провел там пасхальные каникулы. У одного нашего преподавателя, Эдди Липли, я купил машину - с условием, что сперва он перегонит ее из нашей школы к себе домой, в Провиденс, штат Род-Айленд. С машиной этой я был знаком. Когда-то она принадлежала летнему лагерю в Нью-Гэмпшире, где мы с Эдди вместе работали. Как и все преподаватели, мы по очереди возили учеников, обычно на более вместительных машинах, - в церковь, на танцы, в кино. А эта легковая, прозванная "Ханной" - по знаменитой в те годы песне "Бессердечная Ханна", - служила для обычных недалеких поездок: в соседнюю деревню на почту, в бакалею, к врачу, а случалось, везла несколько преподавателей на вечеринку, угощаться яблочной водкой. "Ханна" послужила верой и правдой и уже разваливалась. Два года назад дирекция лагеря продала ее Эдди за пятьдесят долларов. Эдди был прирожденный механик. Бедная "Ханна" мечтала только об отдыхе в каком-нибудь нью-гэмпширском овраге, но Эдди непрерывно ее воскрешал. Он знал ее "повадки" и "ублажал" ее. Она возила его в Нью-Гэмпшир, Род-Айленд, Нью-Джерси и обратно. Я предложил за машину двадцать пять долларов и попросил дать мне простейшие наставления на случай поломок. Он согласился, я прокатил его в Трентон и обратно, и "Ханна" слушалась превосходно. Он позвал меня с собой в Провиденс, но я сказал, что переночую в Нью-Йорке и буду у него завтра. Он захватил два моих чемодана и книжки - скромное имущество, которое накопилось у меня в школе. Сюда входили два последних тома моего драгоценного Дневника. Я отправился в Нью-Йорк с легким саквояжем. С полудня этого вторника я был свободен как птица.

    Нью-Йорк казался мне тогда самым замечательным городом в мире, и сейчас, спустя почти пятьдесят лет, я того же мнения. Я уже видел и успел полюбить многие города: Рим и Париж, Гонконг и Шанхай, где прошла часть моего детства; позже я не чувствовал себя чужим и в Лондоне, Берлине, Риме, Вене. Но ни один из них не мог сравниться с Нью-Йорком по разнообразию, неожиданности и по климату.

    Необыкновенный его климат отличается не только знаменитыми крайностями жары и холода, но и ясными солнечными днями при крепком морозе, и тем блаженным теплом, какое бывает в июле и августе. Кроме того, я верил (и сейчас верю) в теорию, поддерживаемую время от времени так называемыми авторитетами, что существует некий магнитный пояс в сотню миль шириной и в тысячу длиной, простирающийся под почвой от Нью-Йорка до Чикаго. Людей, живущих в этой области, возбуждает гальваническая сила; они шустры, изобретательны, склонны к оптимизму и недолговечны. Среди них распространены болезни перегруженного сердца. Перед ними стоит тот же выбор, что и перед Ахиллом: короткая, но яркая жизнь или тихая и малосодержательная. Мужчины, женщины и дети чувствуют это силовое поле, пронизывающее мостовые Нью-Йорка, Чикаго и городов между ними, - особенно весной и осенью. Энтомологи сообщали, что даже муравьи в этой области двигаются быстрее.

    Я собирался - как не раз уже делал - заночевать в клубе студенческого сообщества, в которое вступил в Йейлском университете, а вечером пойти на свидание. Еще из школы я позвонил кое-каким нью-йоркским знакомым:

    - Доброе утро, говорит доктор Колдуэлл из Монреаля. Можно попросить миссис Денхем?

    Ответил дворецкий:

    - Миссис Денхем в Северной Каролине, сэр.

    - А-а, спасибо. Я позвоню в следующий приезд.

    - Благодарю вас, сэр.

    - Доброе утро, говорит доктор Колдуэлл из Монреаля. Можно попросить мисс Ла Винья?

    - Вам мисс Ла Винья какая, Анна или Грация?

    - Мисс Грацию, если можно.

    - Грация живет в другое место. Она работает Ньюарк. Косметический салон "Аврора", смотрите телефонная книга.

    - Спасибо, миссис Ла Винья. Я позвоню ей туда.

    Разочарование было столь острым, что я изменил свои планы. В Нью-Йорке я сразу пересел на другой поезд и поехал в Провиденс. Остановившись в гостинице, я на другой день пошел к Эдди Линли за машиной.

    У меня еще не было ясных планов на лето. Мне говорили, что в провинции Квебек жизнь недорогая. Остановлюсь ненадолго в окрестностях Бостона, которых почти не знаю, осмотрю Конкорд, пруд Уолден, Салем; оттуда двинусь на север через Мэн, пошлю отцу открытку с его родины... словом, что-нибудь такое.

    С меня было довольно того, что я могу сесть за руль собственной машины и передо мной - все дороги северного полушария... и четыре месяца без единого обязательства.
2. ДЕВЯТЬ НЬЮПОРТОВ


    Итак, в середине дня я пошел к Эдди Линли за "Ханной" и пожитками, которые были в ней сложены. Я попросил его проехаться со мной по городу и дать мне последние наставления касательно норова старой машины.

    Вдруг я увидел знак: "НЬЮПОРТ, 30 МИЛЬ".

    Ньюпорт! Съезжу-ка в Ньюпорт, где семь лет назад я служил - вполне скромно, поднявшись от рядового до капрала, - в береговой артиллерии, охранявшей бухту Наррагансетт. В свободные часы я много гулял по окрестностям. Я полюбил город, бухту, море, непогоды, ночное небо. Я знал там только одну семью, гостеприимных друзей, которые откликнулись на призыв "Пригласите военнослужащего на воскресный обед", и у меня сложилось благоприятное впечатление о местных жителях. Хваленый курорт богачей выглядел скучно: особняки были заколочены, а из-за ограничений на бензин машин на Бельвью авеню почти не осталось. У меня родилась идея, как подработать на жизнь, не тратя целого дня и моих сбережений. Я довез Эдди до дома, пожал руки его родным, отдал ему двадцать пять долларов и направился к острову Акуиднек, где стоит Ньюпорт.

    Что за день! Сколько обещаний в припоздавшей весне! Как дает себя знать близость соленого моря!

    "Ханна" вела себя прилично до самой черты города, а там начала кашлять и засбоила. Мы, однако, не сдавались и доползли до Вашингтон-сквера, где я остановился узнать адрес Христианской ассоциации молодых людей - не "Армейской и флотской X", которая помещалась напротив, а гражданской "X". Я вошел в магазинчик, где продавались газеты, открытки и т.п. (Семья владельцев еще появится в этой книге - в главе "Мино".) Я позвонил в "X" и спросил, есть ли свободные комнаты. Я жизнерадостно добавил, что мне меньше тридцати лет, крещен в Первой конгрегационалистской церкви в Мэдисоне, штат Висконсин, и что я довольно общителен. Усталый голос ответил: "Отлично, дружище, меньше пены! Пятьдесят центов за ночь". "Ханна" не хотела ехать дальше, но я все-таки убедил ее свернуть на Темза-стрит. Я остановил ее перед "Джосайя Декстер. Гараж. Ремонт". Механик долго и вдумчиво осматривал машину, изрекая слова, недоступные моему разумению.

    - Сколько это будет стоить?

    - Судя по всему, долларов пятнадцать.

    - Вы покупаете старые машины?

    - Брат покупает. Джосайя! Джосайя! Драндулет предлагают!

    Это был 1926 год, когда все механики, электрики и водопроводчики были не только добросовестны, но и считались в каждом уважающем себя доме незаменимыми. Джосайя Декстер был гораздо старше брата. Такие лица, как у него, попадаются только на дагерротипах судей и пасторов. Он тоже осмотрел машину. Братья посовещались.

    Я сказал:

    - Если вы отвезете меня с багажом в "X", я продам вам машину за двадцать долларов.

    Джосайя Декстер ответил:

    - По рукам.

    Мы перенесли мои вещи в его машину, и я хотел уже было сесть, как вдруг сказал: "Минутку!" Воздух кружил мне голову. Я был в миле от того места, где прошла часть двадцатого и двадцать первого годов моей жизни. Я повернулся к "Ханне" и погладил ее по капоту. "Прощай, "Ханна", - сказал я. - Расстаемся друзьями... Ты меня понимаешь?" Потом я прошептал в ближнюю фару: "Старость и смерть никого не минут. Даже самая усталая река приходит к морю. Как сказал Гете: "Balde ruhest clu auch".

    Затем я уселся рядом с Декстером. Он медленно проехал квартал и спросил:

    - Давно у вас эта машина?

    - Я был владельцем этой машины один час двадцать минут.

    Еще квартал.

    - Вы из-за каждой своей вещи так распаляетесь?

    - Мистер Декстер, во время войны я служил в форте Адамс. Я сюда вернулся. В Ньюпорте я - четверть часа. Прекрасный день. Прекрасное место. Немного закружилась голова. От счастья до печали - один шаг.

    - Можно узнать, что вы сказали машине?

    Я повторил то, что сказал, и перевел немецкую фразу: "Подожди немного, отдохнешь и ты".

    - Фразы избитые, мистер Декстер, но последнее время я замечаю, что если мы избегаем банальностей, то и банальности начинают нас избегать. Я никогда не смеюсь над стихотворениями Генри Лонгфелло, который прожил много счастливых недель в Ньюпорте и окрестностях.

    - Это я знаю.

    - Вы не скажете, где тут можно взять напрокат велосипед?

    - У меня.

    - Тогда я буду у вас в гараже через час... Мистер Декстер, я надеюсь, мое легкомыслие вас не обидело?

    - У нас в Новой Англии легкомыслие не в чести, но ничего обидного вы не сказали... Еще разок - как там написал этот немец?

    - В стихах он обращался к себе, поздно ночью, в башне, среди глухих лесов. Он написал их алмазом на окне. Это - последние слова самого знаменитого в немецком языке стихотворения. Ему было двадцать с чем-то лет. Отдыха он ждал до восьмидесяти трех.

    Мы подъехали ко входу в "X". Он остановил машину и продолжал сидеть, держа руки на руле, потом сказал:

    - Завтра будет пять недель, как умерла моя жена... Она была высокого мнения о стихах Лонгфелло.

    Он помог мне перенести вещи в вестибюль. Потом вручил мне двадцатидолларовую бумажку, слегка кивнул, сказал: "Всего вам хорошего" - и вышел на улицу.


    Через час, когда я пришел в гараж, самого Джосайи Декстера не было, но его брат помог мне выбрать, как мы говорили в те годы, "машину". Свернув на Темза-стрит, я отправился на знаменитую здесь "десятимильную прогулку". Я миновал вход в форт Адамс ("Капрал Норт Т.!" - "Здесь, сэр!"), дом Агасси ("Когда еще рождался так легко таких познаний кладезь?") и выехал к молу перед домом Бадлонга. Ветерок дул в лицо, и я глядел через сверкающее море в сторону Португалии.

    Каких-нибудь полгода назад - охваченный усталостью - я разглагольствовал перед коллегой-преподавателем: "Не морочь себе голову. Море - не доброе, не жестокое. Оно такое же бессмысленное, как небо. Просто большое скопление H2O... И даже слова "большой" и "маленький", "прекрасный" и "ужасный" - это оценки и мерила, прилагаемые сознанием человека среднего роста, краски и формы, которые означают, приемлем предмет или вреден, съедобен или не съедобен, привлекателен ли сексуально, приятен ли на ощупь и так далее. Весь физический мир - чистая страница, на которой мы пишем и стираем наши зыбкие и переменчивые объяснения сущему. Если у тебя потребность изумляться, обратись к стакану воды или капле росы - начни отсюда; дальше не продвинешься". Но нынче днем, в конце апреля, единственное, на что я был способен, это задыхаться словами: "О, море!.. О, могучий океан!"


    Десятимильную прогулку я не закончил, а вернулся в город коротким путем. Мне хотелось побродить по тем улицам, где я часто гулял во время первого пребывания в городе. Особенно хотелось мне снова взглянуть на дома моей любимой эпохи - восемнадцатого века: церковь, ратушу, особняки; снова полюбоваться на великолепные деревья Ньюпорта - высокие, тенистые и очень разные. Климат (не почва) восточного Род-Айленда благоприятствовал росту больших экзотических деревьев. Объясняют, что целое поколение ученых мужей забавы ради сажало чужеземные деревья на острове Акуиднек, а в следующем поколении яхтсмены соперничали друг с другом, привозя сюда экземпляры из далеких мест. Было положено много трудов, почву из внутренних районов доставляли обозами. Впоследствии я обнаружил, что многие владельцы даже не знают названий деревьев, украшающих их имения: "Мы думаем, что это баньян или... или бетель", "Кажется, дедушка говорил, что оно из Патагонии... Цейлона... Японии".

    Одним из моих юношеских увлечений была археология; я чуть ли не год провел в Риме, знакомясь с ее методами и достижениями. Но еще задолго до этого, как и многих других мальчишек, меня заворожило великое открытие Шлимана на месте древней Трои - девять городов, один на другом. За четыре с половиной месяца, о которых я собираюсь рассказать, я обнаружил - или думал, что обнаружил, - что Ньюпорт в штате Род-Айленд состоит из девяти городов, местами взаимопроникающих, местами почти не связанных друг с другом и в разной степени прекрасных, волнующих, нелепых, заурядных, а один - так просто жалкий.

    ПЕРВЫЙ ГОРОД: следы ранних поселенцев, деревня семнадцатого века со знаменитой круглой каменной башней, описанной в стихотворении Лонгфелло "Скелет в броне"; долгое время ее считали древним сооружением хищных викингов, ныне же общее мнение склонилось к тому, что это мельница, построенная отцом или дедом Бенедикта Арнольда.

    ВТОРОЙ ГОРОД относится к восемнадцатому веку, и ему принадлежит несколько прекраснейших общественных и частных зданий Америки, именно этот город сыграл такую важную роль в Войне за независимость, отсюда горячие и великодушные французские друзья нашего восстания, предводительствуемые Рошамбо и Вашингтоном, повели морскую кампанию, которая изменила ход войны.

    ТРЕТИЙ ГОРОД включает в себя то, что осталось от одного из самых оживленных портов Новой Англии, дотянувшего кое-как до двадцатого века на приморской стороне Темза-стрит, с ее причалами, доками, лавочками, благоуханием пеньки и смолы, развешанными там и сям сетями и парусами для починки, и теперь живущего главным образом яхтами и прогулочными судами, которые стоят в гавани; больше всего он напоминает о себе вереницей баров и таверн - тех особых, милых сердцу моряка притонов, куда редкий сухопутный человек отважится заглянуть вторично.

    ЧЕТВЕРТЫЙ ГОРОД принадлежит армии и флоту. Уже давно существует система фортов, охраняющих бухту Наррагансетт. Военно-морская база и учебный лагерь сильно разрослись во время войны - особый мир.

    ПЯТЫЙ ГОРОД населяли с начала девятнадцатого века немногочисленные высокоинтеллектуальные семейства из Нью-Йорка, Кембриджа, Провиденса, открывшие для себя прелести Ньюпорта как летнего курорта. (Бостонцев приезжало мало; у них свои курорты на Северном берегу и Южном берегу.) Генри Джеймс, философ-сведенборгианец, привез сюда свою семью, включая юного философа и юного романиста. В последнем, неоконченном романе Генри Джеймс-младший мысленно возвращается сюда, разворачивая действие "Башни из слоновой кости" среди домов и лужаек, окаймленных Скалистой аллеей. Здесь дожила до преклонных лет Джулия Уорд Хау, автор "Боевого гимна Республики". Здесь обосновалась группа гарвардских профессоров. Дом Жана-Луи Рудольфа Агасси, который я только что миновал, был переоборудован в гостиницу; она существует и ныне, в 1972 году. В один из последующих приездов мне удалось занять пятиугольную комнату в башенке над домом; из этой волшебной комнаты видны были ночью огни шести маяков и слышны гудение и звон такого же числа морских буев.

    Затем, заселяя ШЕСТОЙ ГОРОД, явились самые богатые, основатели империй, многие - из своих замков на Гудзоне и вилл в Саратога-Спрингс, поскольку уяснили вдруг, что во внутренних районах штата Нью-Йорк летом кошмарно жарко. С ними пришли моды, соревнование в роскоши и греющее чувство исключительности. Этот так называемый "великий век" давно прошел, но многое осталось.

    В большом городе громадная армия слуг смешивается с населением, но на маленьком острове и на маленькой части этого острова слуги образуют СЕДЬМОЙ ГОРОД. У тех, кто входит в парадную дверь дома, где живет только для того, чтобы вымыть ее, развивается сознание собственной незаменимости и возникает своего рода тайное товарищество.

    ВОСЬМОЙ ГОРОД (как и Седьмой, он живет при Шестом) населяют прихвостни и паразиты: назойливые журналисты, сыщики, охотники за приданым, незваные гости, полупомешанные искатели известности, зеваки, целители, сомнительные подопечные обоих полов - отличный материал для моего Дневника.

    И наконец, был, есть и еще долго будет ДЕВЯТЫЙ ГОРОД американцев среднего сословия, которые продают и покупают, растят своих детей и хоронят своих мертвецов, мало интересуясь теми восемью городами, что живут у них под боком.

    Я наблюдал и описывал их. Я представлялся себе Гулливером на острове Акуиднек.

    На другое утро после приезда я отправился за советом к Уильяму Уэнтворту, директору казино, полагая, что хоть и косвенно, но связан с ним. Десять лет назад мой брат, тогда еще студент последнего курса в Йейле, играл здесь в чемпионате Новой Англии по теннису и занял хорошее место. Он рассказал мне об этом дружелюбном человеке, всегда готовом помочь. Войдя, я первым делом осмотрел корты и места для зрителей. Это здание - и не одно оно в Ньюпорте - было спроектировано блестящим и неудачливым Стэнфордом Уайтом. Как и все, что вышло из его рук, оно отличалось безупречной конструкцией и свободной игрой фантазии. Хотя весна только начиналась, знаменитые корты уже устилал зеленый ковер.

    Я постучал в дверь директора, и бодрый пятидесятилетний мужчина пригласил меня войти; протянув руку, он сказал:

    - Доброе утро, сэр. Садитесь. Чем могу служить?

    Я рассказал ему об участии брата в турнире.

    - Минутку. В шестнадцатом году. Вот его фотография. А вот его фамилия на кубке. Я хорошо его помню - отличный парень и первоклассный игрок. Где он сейчас?

    - Он священник.

    - Прекрасно! - сказал директор.

    Я рассказал ему о своей службе в форте Адамс. Рассказал о том, что четыре года без передышки преподавал, что хочу переменить обстановку и преподавать с меньшей нагрузкой. Я дал ему набросок объявления, которое хотел поместить в газете, и попросил оказать мне любезность и повесить его на доске объявлений казино. Он прочел и кивнул.

    

... ... ...
Продолжение "Теофил Норт" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Теофил Норт
показать все


Анекдот 
История эта произошла в штатах, где я сейчас в разгаре своего обучения в бизнес-школе при MIT, Massachussets Institute of Technology, который известен среди прочего как "лучшая инженерная школа мира" и этот образ всячески поддерживается даже в голливудских фильмах.

... Так вот, летели мы как-то в рамках учебной программы большой группой
-- человек 60 -- утренним рейсом из Техаса в Луизиану. Надо сказать, что накануне большинство бурно отмечало завершение очередного этапа и многие отрубились еще до взлета. Те же, кто не заснул (и я в том числе), хоть и не показывали этого, но страдали недугом в простонародии называемом похмельем.

Бортпроводник, узнав, что летит большая группа студентов из MIT, решил развлечься следующим образом – задать задачку и любого, кто ее решит, угостить бесплатным алкоголем. Я, как вы сами понимаете, насторожился.

Задачка такая: "супругам в сумме 91 год. Муж в два раза старше, чем была его жена, когда ему было столько, сколько его жене сейчас. Нужно определить сколько им сейчас".

Я не поверил своим ушам -- видимо, эта задача казалась ему верхом интеллектуального пилотажа. Короче, через двадцать секунд (столько потребовалось моему с трудом соображающему мозгу, чтобы ее решить) я стал ерзать на своем месте, пока, наконец, не остановил стюардессу. Она услужливо протянула мне карандаш и бумагу, но я просто назвал ей ответ.

и, о чудо! , бесплатное пиво в 10 утра :)!!!

стюардесса некоторое время с испугом смотрела на меня, жадно пьющего пиво, а потом спросила: "Вы математик?" Я поперхнулся. Хотел я было ответить, что я похмельный русский инженер-бауманец, но решил проявить политкорректность и поддержать бренд другого тоже ставшего родным вуза и сказал: "я просто из MIT" :) Помню, соседи по ряду с большим уважением посмотрели на меня.

К слову, вторым, кто решил эту задачу был наш руководитель группы, профессор Дон Розенфельд, который, видимо, тоже как и я чувствовал себя неважно :)

Для тех, кто интересуется, ответ: жене 39, мужу 52 (когда его жене было 26 (=56/2), ему было 39), а самое сложное в ней – воспринять ее на слух на английском языке :)
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100