Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Саган, Франсуаза - Саган - Синяки на душе

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Саган, Франсуаза
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Франсуаза Саган. Синяки на душе

---------------------------------------------------------------

1971-1972

Перевод А. Борисовой

OCRил и spellcheck: Кравченко Виталий

---------------------------------------------------------------



     Март 71-го.

     Мне хочется написать: "Себастьян поднимался по лестнице, ступенька за ступенькой, то и дело с трудом переводя дух". За-нятно обратиться сейчас к персонажам десятилетней давности:

     Себастьяну и его сестре Элеоноре, людям, конечно, из театраль-ного спектакля, но театр этот-веселый, мой, постановки тут вечно проваливаются, но они всегда бесшабашны, бесстыдны и целомудренны, и напрасно пытаются "подделаться" под Мориса Саша в нашем безнадежно уставшем от своей обыденности Па-риже. К несчастью, обыденность Парижа, а может, и моя соб-ственная, подавила во мне безрассудные желания, и теперь я с усилием пытаюсь вспомнить, когда и как "это" началось. "Это"-значит отказ от желаний, скука, размытые очертания жизни - все то, что привело меня к существованию, по сей день и по весьма веским причинам всегда меня привлекавшему. Более того. Это, я думаю, началось в 69-м, а из событий 68-го, из всех этих порывов и провалов вряд ли, увы, вышел какой-нибудь толк. И дело не в возрасте: мне тридцать пять, зубы у меня в порядке, И если мне кто-то нравится, обычно все удается. Просто я больше ничего не хочу. Я бы хотела полюбить и даже страдать, и даже трепетать у телефона. Или ставить десять раз подряд одну и ту же пластинку, вдыхая воздух разбудившего меня утра, воздух, Несущий естественное благословение природы, такой мне знако-мый. "Я перестал чувствовать вкус воды, а потом вкус победы". Кажется, так поет Брель. Так или иначе, больше этого нет, я даже не знаю, понесу эти записки издателю или нет. Это ведь не лите-ратура и не исповедь души - просто некая особа стучит на машинке, потому что боится самой себя и машинки, рассветов и ве-черов и пр. И других. Это плохо, когда есть страх, даже стыдно, и раньше я его не знала. Вот и все. И то, что это "все"-ужасно.

     И такова сейчас не только я, весной 71-го, в Париже. Я только и вижу, только и слышу вокруг себя людей нерешительных, пере-пуганных. Быть может, смерть бродит вокруг нас, и мы улавли-ваем ее и чувствуем себя несчастными, неизвестно почему. Ибо в конце концов, не в этом дело. Смерть-я не говорю о физиче-ской смерти - представляется мне в черном бархате, в перчат-ках, и в любом случае чем-то непоправимым, окончательным. Порой окончательность уходит, как было в пятнадцать лет. К не-счастью, я хорошо знаю, какая это радость - жить, и потому ощущение окончательности возникает во мне мимоходом, как минутная слабость, и я буквально надрываюсь, чтобы захотеть этой мимолетности. Из гордости, может быть, да еще от страха. Собственная смерть есть наименьшее зло.

     Но что повергает в ужас: бесконечное насилие повсюду, непо-нимание, злоба, часто оправданная, одиночество, ощущение стре-мительно надвигающейся беды. Молодые люди, которые ни на секунду не потерпят даже мысли - если она вообще придет им в голову - потерять хоть один день своей юности, и люди "зре-лые", которые изо всех сил стараются оттянуть старость, отби-ваясь от нее уже после тридцати. Женщины, которые хотят быть наравне с мужчинами, убедительные доводы и добрая воля одних, безжалостный комизм других-все это свойственно людям, но подчинено Богу, которого они хотят отринуть, и имя которому- Время. Но кто читает Пруста?

     И новый язык, и неспособность понять друг друга, и молоко человеческой нежности, возникающей порой. Редко. А иногда чье-нибудь восхитительное лицо. И безумная жизнь. Она всегда виделась мне неистовым зверем, обезумевшей матерью. Как Блоди Мама или Джокаст и Леа, и, конечно, и прежде всего - Медея. Мы брошены сюда, на эту планету, которая не претен-дует даже - о, какое оскорбление - на исключительность; когда я говорю "оскорбление", я имею в виду именно это, потому что единственное место, где может быть жизнь, мысль, музыка, исто-рия - у нас, и только у нас. Разве это может быть у других? Разве у нашей общей матери-жизни, этой лживой любовницы, были еще дети? Когда человек, люди с корабля "Аполлон", на-пример, бросаются в космическое пространство, то вовсе не для того, чтобы найти братьев по разуму, я убеждена в этом. Ему нужно удостовериться в том, что их нет, что эти несчастные семь-десят лет жизни (или сколько ему дано) принадлежат ему од-ному. Он страдает от предполагаемого первенства марсиан. А по-чему считается, что марсиане безобразны и малы ростом? Потому что мы ревнивы. Или еще: "Ведь правда, что на Луне нет травы? " "Нет, трава есть только у нас". И вся эта славная земля,. полная национализма и страха, одинаково радостно и успокаива-ется и терзает себя и когда зарастает травой, и когда ее зали-вают кровью, и в том и в другом случае повинуясь нелепости су-ществования. И все эти кретины, которые заботятся о "народе", трогательно неловкие в своих левацких сюртуках, уже давно из-расходовавшие все, что им было дано, говорят нам о "народе", нам, которые ненавидят правых и защищаются от левых, ста-раясь не допустить, чтобы злой безумец (или тихий) не превра-тил бы тот самый свой жалкий сюртук и вовсе в лохмотья, непри-годные для употребления. Народ.

     Не дано понять, что это слово даже оскорбительно, что есть какой-то человек и еще человек, есть женщина, ребенок и еще какой-то человек, что каждый не похож на другого и понятен во всех своих притязаниях и что в большинстве случаев, вопреки расхожему представлению, этот каждый не может ни понять дру-гого, ни увидеть его, ни прочесть. Сартр, вскарабкавшись на бочку, быть может, понимал это, хотя был честен и неловок. А Диоген, сидя внутри нее, говорил с каждым. Оба - тонко чув-ствующие люди, наделенные умом, на первый взгляд, высмеива-ющие все и вся. Они смеются и над собой. Это здорово - в наше время быть смешным, "осмеянным" чьим-то острым умом. Здорово и беспокойно - потому что здорово. Ни Стендаль, ни Бальзак такого бы не потерпели. (В своих произведениях, ко-нечно. ) Единственным пророком в этом смысле был Достоевский, по крайней мере, для меня.

     Я рассуждаю о жизни вместо того, чтобы говорить о Себа-стьяне Ван Милеме, шведском аристократе, очень веселом и очень несчастном. Но что я знаю об этом? Когда он появится снова, я расскажу о нем подробнее. Это моя задача, я пишу, я люблю это и хорошо свою задачу вижу. Мне кажется, жизнь похожа на мать-самку, которая берет своих детей за шиворот, чтобы вы-вести их на прогулку, как делают догадливые и заботливые кошки (такая позиция обеспечит вам довольно удобное существо-вание). Или поперек спины. Или за лапу. Именно в этом неустой-чивом положении, желая падения как передышки, находится из-рядное число наших современников. И забудем безумства любви, жизненные ловушки, великие страдания и кое-каких поэтов. За-будем их. Конечно, это верх глупости, но я никогда не забуду поэзию; я никогда не любила ее так, как сейчас, и никогда не умела писать стихи.

     Я запросто могла бы вызвать в памяти запах травы и бросить корзинку из пахучей соломы в этот роман, откровенно петляя какой-нибудь главой. Теперь для меня самое важное - назвать. Как только я погружаюсь в запах травы, опускаю в него лицо, я тут же обязана назвать его: г-н запах травы. А море, сумасшед-шее море, я тоже должна познакомить его с собой, вернее, пред-ставить своему телу: это твой большой друг - море. Оно узнало его, но не бросилось навстречу. Я - нежная мать, прогуливаю-щая в Виши капризное дитя - собственное тело. "Поздоровайся с мадам Дюпон, которая была так добра с тобой в прошлом году (или десять лет назад), когда ты болела". А ребенок упирается. Отказывается он порой и от аромата любви, и от ее колдовских чар. И я в испуге отворачиваюсь от разноцветных реклам в газе-тах, где прозрачное море омывает красноватые утесы, где прости-раются безукоризненные пляжи за тысячу триста пятьдесят фран-ков в оба конца. "О, пусть они едут туда, - вздыхает мое зача-рованное тело, - пусть они все туда едут, пусть загорают и развле-каются в тех местах, которые так часто были для меня смыслом жизни, моей любовью, моей добычей. Пусть они берегут их. Да здравствуют Средиземноморские клубы. К черту море с тем же названием! Пусть оно резвится с юными завсегдатаями или со старыми, с туристами-бедное, безумное море! Я больше не буду его воспевать, я его забуду; впрочем, нет, однажды, в какой-ни-будь подходящий день, в апреле например, я случайно поеду туда, рассеянно окуну в него ногу или руку, зябко поеживаясь. Оно и я, как много раз прежде... " Наверное, грустно стареть: больше не узнавать своих. И что я скажу об этих многочислен-ных телах, которые шагают рядом с моим, через пятнадцать лет, с которыми засыпаю или время от времени оживляюсь и от ко-торых теперь бегу, как будто я стала воплощением того, о чем говорит Элюар: "Худое, рвущееся ввысь тело, зверь, любимый в детстве, - это тело растерянной птицы"?


     Себастьян поднимался по лестнице ступенька за ступенькой, то и дело с трудом переводя дух. Шестой этаж был для него все-таки высоковат. И не потому, что ему мешал слишком боль-шой вес, дело было в десяти тысячах сигарет, выкуренных давно и недавно, и десяти тысячах стаканов всяких напитков - их раз-нообразие и сейчас заставило его улыбнуться. И правда, в по-следние годы завелась привычка вспоминать напитки, а не жен-щин, как это было раньше. Был год коктейля "Негрони", соответ-ствующий году Недды, год сухого "Мартини", соответствующий году Мариэллы Деллы, хоть это и длилось больше года. Год рома, в Бразилии, с Анной Марией. Как все это было весело, бог ты мой! В конечном счете, он не был ни ходоком, ни любителем вы-пить, просто его восхищало соединение вина и женщин. В любом случае господствующей величиной существования была его сестра Элеонора, она и только она, без вина и вместе со всем вином в мире. Во все времена жизнь без нее, вино без нее были все равно что пресная вода. В самом деле, куда удобнее, когда кто-то смотрит за тобой, даже если этот кто-то-что бы она там ни говорила - еще больший раб, чем ты сам. Время от времени она взбадривалась, выходила замуж, исчезала, и через несколько пу-ганых месяцев и многочисленных ссор, о которых она рассказы-вала не иначе, как по прошествии долгого времени и всегда ве-село смеясь, она возвращалась. Богатая или бедная, изнуренная или пышущая здоровьем, грустная или веселая, но всегда сума-сбродная, несравненная, прекрасная Элеонора, его сестра, возвра-щалась к нему.

     В этот раз они вместе вернулись после длительного пребыва-ния в Скандинавии, у мужа Элеоноры, и ситуация их была пла-чевной. Просто чудо, что старый друг Себастьяна оставил им две комнаты на улице Флери. У них было не так уж много де-нег - ив банке, и в карманах. Элеонора отдала брату несколько своих прекрасных украшений - для продажи, поскольку совер-шенно не дорожила ими, на что они еще годны? Зато для какой-нибудь другой женщины они могут стать козырем.

     Себастьян позвонил, и она тут же открыла ему. На ней был халат.

     - О-о, бедный мальчик, - сказала она, помогая ему добраться до расшатанного кресла, - бедный мальчик, он так пыхтел, взби-раясь по лестнице, в его-то возрасте... Я слышала, как ты под-нимался, боялась, что не дотянешь.

     Он держался за сердце, вид был измученный.

     - Постарел я, - сказал он.

     - И я, - она засмеялась, - когда спускаюсь по лестнице, чув-ствую себя Исидорой Дункан, просто порхаю. Когда поднимаюсь, я - Фате Домино. Кого-нибудь встретил?

     Кого-нибудь - значит, кого-то из не очень постоянных знако-мых, кто, ценя их очарование, чудачества и их везение, приходил иногда провести - с ними время. Недостатка в подобных случаях ее было, и обычно именно Себастьян кого-нибудь и приводил, Элеонора же, если к тому был повод, предпочитала куда-нибудь пойти.

     - Никого, - сказал Себастьян. - Артуро в Аргентине, чета Вильявер в отпуске; что касается Никола - хочешь верь, хочешь нет - он работает.

     В глазах Элеоноры мелькнуло выражение растерянности и лег-кого ужаса. (Работа никогда не была сильным местом Ван Милемов).

     - Что за город! Кстати, у меня хорошая новость-здесь можно одеваться как угодно. К черту великих портных: какая-ни-будь занавеска, брюки, парадные украшения - сойдет все, что хочешь. Я посмотрела на улице. При условии, что я не забываю о своих тридцати девяти годах, я еще вполне... Похоже, я не останусь одна...

     - Тем лучше, - сказал Себастьян. - Я никогда и не сомне-вался.

     Он был прав: худощавая, с невероятно длинными ногами и прекрасно вычерченным лицом - высокие скулы, светлые, чуть вытянутые к вискам глаза - Элеонора была великолепна. А на его лице, такого же рисунка, как у Элеоноры, всегда сохраня-лось выражение мягкого скептицизма. Нет, что ни говори, они прекрасно дополняли друг друга. Он вытянулся в кресле.

     - Скука - это когда рядом нет людей, которые тебе нужны. Надо бы довольствоваться обществом собственной персоны, мо-жет быть, даже больше, чем твоим.

     - Прекрасно, - сказала она. - И как ты до этого дошел?

     - Благодаря Никола. Ему кажется, что множество пресы-щенных мужчин занимаются любовью друг с другом, а воющие женщины рыскают по городу в поисках добычи. А когда они мол-чат, их заменяют студенты. Да, паразитизм есть паразитизм.

     - Давай без громких слов. Посмотри лучше, как прекрасен Париж.

     Он облокотился о подоконник рядом с ней. Стену напротив освещал розовый свет, а на крышах соседних домов сверкали блики. Запах свежей земли доносился из Люксембургского сада, заглушая бензиновые испарения. Он засмеялся:

     - Если ты оденешься в занавеску, может, мне отрастить во-лосы?

     - Советую поторопиться. Скоро их не останется совсем. Он легонько шлепнул ее по ноге. У него никого не было, кроме нее.


     Может быть, я все-таки должна рассказать историю моих ге-роев? А то не похоже на начало романа. Может, следует-как это говорится? - обрисовать характеры персонажей, декорации. Последние особенно скудны. Но декорации убивают меня, кроме

     тех случаев, когда авторы, описывая их так скрупулезно, так вкусно, получают от этого такое удовольствие, что я готова улыб-нуться от радости за них. Перечитываю написанное: шесть эта-жей, расшатанное кресло, крыши (понятно, если шестой этаж), м-да, маловато. Но мне кажется, что скромность и ненадежность существования моих героев достаточно показана именно этими шестью этажами. Я всегда ненавидела высокие этажи; когда я поднимаюсь, у меня срывается дыхание, а когда спускаюсь, то кружится голова. (Я порвала с одним человеком из-за пятого этажа. Он так об этом и не узнал). Предоставив моим Ван Милемам то, что я терпеть не могу сама, я еще оставила им пу-стую квартиру - куда уж хуже. Но они веселы - это и есть лучшая декорация. Тем более, что теперь нужно найти кого-ни-будь, кто бы их содержал и чтобы этот кто-то не был слишком условным - иначе будет смешно. Понятия не имею, где мне его найти: богатые всегда кричат, что у них нет денег, бедные не кри-чат, а только тихо жалуются: вы же знаете, налоги и т. д. Нужно найти какого-нибудь иностранца. Вот до чего дошла Франция К 1971 году. Заботясь о достоверности, я вынуждена разбавить моих очаровательных Ван Милемов каким-нибудь иностранцем. Предпочтительно проживающим в Швейцарии. Это весьма не-приятно для моей национальной гордости. С другой стороны, я не могу заставить Элеонору работать в фирме "Мари-Мартен" или где-нибудь в ломбарде. Так же как бросить Себастьяна в финан-совые дела или на биржу. Они умрут там оба. Вопреки тому, что обычно думают, безделье - такой же сильный наркотик, как труд. Если великого труженика лишить работы, окажется, что он начи-нает чахнуть, худеть, впадать в депрессию и т. д. Но лентяй, под-линный лентяй, проработав несколько недель, оказывается в со-стоянии прострации. Он чахнет, худеет, впадает в депрессию я т. д. Я не хочу, чтобы Себастьян и Элеонора умирали от работы. Меня достаточно упрекали за мой маленький мир, праздный и пресыщенный, мир шутов гороховых; но это не причина, чтобы приносить на жертвенный алтарь критики пару моих усталых шведов. Позже, вместе со всем прочим, я рассмотрю этот вопрос в другой книге (если Господь бог и мой издатель продлят мне жизнь). Когда-нибудь я расскажу о списке расходов, о машине и телевизоре в кредит, об обычных людях. Если они есть. Со всем тем, что они тянут на себе. Я знала людей, машины которых по-хожи на маленькие металлические коробочки и для которых пробка посреди старых добрых, милых сердцу выхлопных газов - тайная радость. У них есть час-полтора между конторой и домом- и они рады. Потому что хотя бы час такой человек один в своей "маленькой коробочке. Никто не пристанет к нему, никто с ним не заговорит, он не станет "жертвой агрессии", как говорят пси-хиатры. Заставьте признаться в этом любого мужчину или любую женщину, которые работают... Машина-кров, машина-хижина, машина-материнская грудь и т. д. Так что, с моей точки зрения, это не инструмент для несчастных случаев, который хозяева протирают специальной тряпочкой по воскресеньям - это их одиночество и их единственный светлый луч.

     Радоваться надо осторожно. Я не доверяю сладкой эйфории" которая после сильного начала захватывает писателя через две-три главы и заставляет цедить сквозь зубы что-нибудь вроде: "Ну вот, все пошло отлично! ", "Так, а теперь еще лучше! " Фразы, конечно, механические и убогие, а иногда более развернутые: "Но ведь не должен же я наступать на горло собственной песне". Звучит более лирически, и порой искренне. Вот так художник мо-жет сбиться с пути-несоответствие тона, вот что может увести его от товарищей по ремеслу, от других людей. Эта эйфория опасна, поскольку подкрепляется верой в "незыблемые основы" (всегда со ссылками на конкретные дела), так почему бы, после всех высказанных опасений, не пойти немного погулять? Особенно если рядом пустынный и залитый косыми лучами светлого мар-товского солнца Довиль. Глядя позавчера на одинокие здания на фоне сверкающего неба, на море, очень кстати всеми покину-тое (с Ла-Маншем у меня никогда не было взаимной страсти из-за его температуры), я поняла, почему молодые режиссеры тащат туда свои камеры и своих героев зимой. И тут же я поду-мала, что не могу больше выносить на экране зрелища бегущих по пляжу мужчины и женщины, так же, как, впрочем, вида двоих людей (или дюжины), независимо от их пола, в постели, с обна-женным торсом, под более или менее сползшим одеялом. Сооб-щаю, кстати, любителям шалостей: ни в малейшей степени, ни-чего подобного в этом романе не будет. Максимум: "Элеонора в этот вечер домой не пошла". Заверяю вас, так и будет! Что они сделали с безумием ночей, шепотом в темноте, с "таинством", великим таинством физической любви? Неистовая сила, красота, гордость обладания - что от них осталось? Мы видим некую даму в постели, которая, закрыв глаза, поводит туда-сюда головой, затем профиль и мускулистую спину какого-то бедного парня, которая ритмично двигается, а ты тихо ждешь в своем кресле, когда же это кончится. Публика скорее завидует, чем шокиро-вана: по крайней мере, развлечение. Все эти гроздья, эти тонны человеческой плоти, которые бросают нам в лицо с экрана - плоти загорелой или бледной, в положении сидя, сверху, лежа - какая скука! Вот оно, тело, пришло его счастье, его час-ра-дость потребления! Бедняги... Они думают, что разрушают сме-хотворные предрассудки, на самом деле они уничтожают пре-красную сказку. Не хватает время от времени вставлять: "Воз-можно, я заблуждаюсь". Старая уступка читателю, но глупо де-лать ее здесь, поскольку в мои намерения как раз и входит за-блуждаться. Впрочем, эти поверхностные исследования на эроти-ческую тему меня раздражают. Возвращаюсь к Ван Милемам, "которые много занимаются этим, но никогда об этом не говорят".


     Ресторан был замечательный. Элеонора заказала девять уст-риц под лимонным соком и золотистую морскую рыбу. И, нако-нец, "Пюйи Фюиссе", очень сухое. Голодный Себастьян набро-сился на яйцо в желе и бифштекс с перцем, конечно же, сопро-вождаемый "Бужоле". "Бужи" не было, и оба выразили по этому поводу легкое сожаление. В противоположность своим прежним намерениям Элеонора была одета не в занавеску. Она, по мано-вению волшебной палочки, которой только она и владела, встре-тила на улице свою старинную приятельницу, деятельную, некра-сивую и преданную, и во исполнение мечты каждой женщины та отвела ее к своему знакомому, хозяину ателье проката с опла-той "после". Очарованный Элеонорой, он так разошелся, что предоставил ей несколько платьев, сшитых будто специально для нее, и при этом негодующе махал руками, типично по-гасконски, когда она пыталась вручить ему чек. Так что роскошно одетая Элеонора проедала девять тысяч последних старых франков Се-бастьяна - а значит, и своих-на террасе кабачка на улице Марбеф.

     - После завтрака, я посчитал, у нас останется две-три ты-сячи франков, - сказал Себастьян, щурясь от солнца, светившего ему в лицо. - Ты заказала десерт? Если нет, мы сможем вер-нуться домой на такси.

     - Глупо, конечно, - сказала Элеонора, - но поскольку я зака-зала пирожное, такси становится почти невозможным. Жизнь-не-сносная штука.

     Они улыбнулись друг другу. Сейчас, при безжалостном свете мартовского солнца, на лицах обоих проступили явные морщинки.. "Моя старушка, - подумал Себастьян, - моя дорогая старушка, я вытащу тебя из всего этого". От волнения у него так перехва-тило горло, что это поразило его самого.

     - По-моему, в твоем бифштексе было слишком много перца, - рассеянно сказала Элеонора. - У тебя на глазах слезы.

     Она опустила глаза. Отдавала ли она себе отчет в том, что оба они - пара никчемных добряков в этом городе - чужом, гне-тущем и равнодушном к обаянию и прелестям Ван Милемов? Ко-нечно, мужчины обращали на нее внимание, но надо было бы по-вести ее в "Максим", в "Плаза", бить копытом о землю, прыгать И скакать вокруг нее. А у него не слишком подходящий для этого костюм. Он залпом осушил стакан.

     - На ужин, - медленно сказала Элеонора, - мы купим коро-бочку равиолей, я их обожаю. И если тебе не будет скучно и ты сумеешь наладить радио в квартире своего друга, послушаем концерт с Елисейских Полей. Сегодня его передают. Мы откроем окно и будет чудесно.

     - А что у них сегодня?

     - Малер, Шуберт, Штраус. Я специально посмотрела. Какой прекрасный завтрак, Себастьян.

     Она вытянула перед собой длинные руки и ладони с длин-ными пальцами в знак удовольствия. На мужчину, сидевшего позади нее, этот жест произвел впечатление, и Себастьян развле-кался про себя, видя, как тот даже побледнел от желания. Во-обще-то, он смотрел на Элеонору с того момента, как она вошла, в открытую, не сводя глаз, так что Себастьяна, сидевшего напротив, это стало стеснять. На нем был поношенный костюм и жуткий галстук, салфетка лежала рядом. Должно быть, мел-кий служащий этого квартала, несколько озабоченный. Впрочем, открытость его пристального взгляда наводила и на другие раз-мышления. О безумии, например. Во всяком случае, когда они встали из-за стола, он тоже поднялся, как будто сидел вместе с ними, и бросил на Элеонору взгляд исподтишка, как делают влюбленные подростки - ее это даже смутило.

     - Он не сводил глаз с твоего затылка, - сказал Себастьян в ответ на недоумевающий взгляд сестры. - Погуляем немного или пойдем домой?

     - Мне хочется дочитать книгу, - сказала она.

     Элеонора с головой уходила в книги, а иногда даже в газеты, а преданная подруга нашла для нее, тут же, на улице Флери, книжный магазин, дававший книги напрокат, хозяйка которого, тоже книгоманка, утоляла ненасытный книжный голод Элеоноры. Читала она несколько бессистемно, лежа на диване или в постели, часы напролет, а Себастьян приходил, уходил, разговаривал с за-всегдатаями табачной лавки или служителями Люксембургского сада, методически преодолевая ступеньки шести этажей. Сегодня вечером, после равиолей и Малера, этой изысканной жизни при-дет конец. Его охватило спокойствие обреченности.


     У Ван Милемов нет никакого выхода. Сейчас в Париже ни за что не найти шальных денег, даже им. Наличие неотступной за-боты, которой я не предвидела, немного интригует меня. Что же делать дальше? Элеонора, если я правильно помню, терпеть не может глупцов. Зато, свидетельствую моему верному читателю, впервые за восемнадцать лет в литературе я предлагаю ему меню. Настоящее меню. Устрицы, рыба и т. д. И вина. И даже приблизительные цены. Чувствую, дело кончится тем, что роман будет многословный и нескончаемый. Сюда, ко мне, внешнее и внутреннее описание дома, цвета занавесок, стиля мебели (help! ), лица дедушки, платья юной девушки, запаха чердака, порядка приглашения к столу, формы салфеток, стаканов, скатертей и, наконец, таких, например, вещей: "Уложенный на лавровые листья, явился карп, в окружении томатов и горького красного перца, и его сероватая кожица местами приподнималась, обна-руживая чешуйчатую белизну". Вот, наверное, счастье для писа-теля. Хватит тихой музыки, да здравствует оркестр! Поскольку я говорю о тихой музыке - второе уведомление предполагаемому верному бедняге-читателю: так же как не будет в этой книге ни-каких шалостей, в ней не будет автобиографических моментов,

     забавных воспоминаний об улице Сен-Тропез, 54, ничего о моем образе жизни, моих друзьях и т. д. По двум причинам. Самое важное, на мой взгляд, чтобы обо всем этом знала только я. И во-вторых, если я кинусь описывать факты, мое воображение - а оно на самом деле является фантазией - заставит меня раз-дваиваться и вести повествование неизвестно куда, над чем я сама же буду смеяться. Избегая достоверности, я не рискую сол-гать. И не ошибусь, по крайней мере, цитируя себя самое. Аминь. Верую от всего сердца.

     Может быть, это смешно, но эта святая вера (моя), которая так часто обескураживает журналистов и, насколько я понимаю (интервью с Дали несказанно обрадовали меня), очень их зани-мает, что эта самая вера, мирный бычок, которого я веду на вере-вочке с самого рождения (я, разумеется, говорю о большинстве моих сюжетов), стала ожесточенной, поскольку перед ее мордой постоянно трясут разными мулетами: Израиль, Россия, Польша, Новый роман, Молодежь, Арабский Восток, Коммунизм, Солже-ницын, Американцы, Вьетнам и т. д., и что несчастное животное, лишенное пищи, необходимой для своего развития и своего пони-мания мира - куда я, в конце концов, и веду его, как всякий из нас-превратилось в разъяренного быка, что и побуждает меня писать эту странную книгу манежным галопом. Этот бык свобо-ден, "с сердцем разбитым и каменным одновременно". Я вовсе не собираюсь поддеть на рога моих пикадоров - людей, которые считают, что они ко всему подобрали ключ, чего на самом деле нет, а они, бедняги, надсаживают горло, настаивая на этом. Они, без сомнения, мои друзья. Зато мои враги издавна кричат, что у меня то хищники, то евреи, то хандра и т. д. Пикадоры, о ко-торых я говорю, - это те, кто еще призывает торжество демокра-тии, свободу, которую они так любят - впрочем, как и я, хотя начинаю опасаться, как бы у них в руках не остались бы только ее перья, а она бы не улетела, ощипанная, куда глаза глядят, чем оставаться где бы то ни было в нашем сегодняшнем мире. Пусть придет кто-то, тоскующий по нашим тихим словам, наполовину уничтоженным теми, кто подражает нашему голосу. Когда я го-ворю "мы", то имею в виду бедолаг, которые не стремятся, на-силуя себя, быть ни судьями, ни знатоками. Боюсь, таких немного. Вернемся к нашим шведам, укутаем их в шелка, золото и ма-зурки. Сей неловкий прыжок (с ноги на ногу) от наших политизированных размышлений приводит меня в отчаяние. Не будем больше об этом. Концерт был прекрасен, хотя Элеонора сожгла равиоли, и Себастьян пытался заглушить сигаретами легкие приступы голо-да. Окно было открыто в ночь, и Элеонора сидела на полу, по-вернувшись к нему в профиль; от ее лица, такого знакомого и такого далекого, веяло покоем. "Единственная женщина, которую мне иногда хочется спросить: о чем ты думаешь? " - размышлял Себастьян. И единственная, которая никогда ему на это не от-ветит.

     Зазвонил телефон, и они вздрогнули. Никто не знал, что они здесь, на островке шестого этажа, и Себастьян на секунду за-колебался, отвечать или нет. Потом спокойно поднял трубку: сама жизнь явилась, чтобы призвать их к порядку, он это чувст-вовал - что ж, для финансовых дел как раз вовремя, но для их душевного состояния - рановато. Почему бы им не покончить с собой, прямо здесь, после добропорядочного и преданного, в сущности, служения земному существованию? Он знал, что, не имея ничего общего с самоубийцами, Элеонора последует за ним.

     - Алло, - сказал оживленный мужской голос, - это ты, Робер?

     - Робера Бесси нет, - вежливо ответил Себастьян. - Он дол-жен вернуться на днях.

     - Но, в таком случае... - сказал голос. - А кто же вы?

     "Люди стали плохо воспитаны", - подумал Себастьян. Он сде-лал над собой усилие.

    

... ... ...
Продолжение "Синяки на душе" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Синяки на душе
показать все


Анекдот 
Есть такая категория российских ученых, которым очень хочется получить мировую известность (и побыстрее!), хотя данных для этого у них не очень много, а заслуг научных - и того меньше. Такие деятели обычно уповают на то, что вот если бы их великие научные труды перевести на иноземную мову, то тогда бы они сразу получили минимум Нобелевскую. Редко, но такие переводы все же выходят в свет. Недавно я ознакомился с одним таким трудом на английской мове, изданным в Москве неким профессором П. под названием "Тextbook of Hygiene and Ecology" ("Учебник гигиены и экологии"). Принес мне его мой студент - кениец и попросил ознакомиться, что сопровождалось задорным кенийскиим смехом. Я не очень понял причины смеха, и отложил знакомство с этим эпохальным трудом до вечера, типа "почитаю перед сном". Вопреки ожиданию, быстро заснуть с этой книжкой не удалось. Мы с женой, можно сказать, зачитывались гигиеническими перлами на английском языке. Не знаю, кто был переводчиком данного труда, но скорее всего, это был либо ученик пятого класса средней школы, либо очень не любящий профессора студент. На каждой странице было 20-30 кошмарных ошибок, часть из которых не просто глупые, но при этом и смешные. Ну, например, ультрафиолет предназначается, оказывается, не для закаливания детей, а для их "отверждения". Мужчины и женщины в англ. яз. обозначаются, оказывается, как "mens" и "womens" (обычно уже пятиклассники пишут эти слова правильно). На обложке, рядом с красочным портретом седовласого мужа, написавшего сей опус, на английском языке красуется следующий текст - "Профессор П. (две ошибки в имени и одна в отчестве) - член международной академии ПРЕДОТВРАЩЕНИЯ ЖИЗНЕННОЙ АКТИВНОСТИ" (International Academy of Prevention of Life Activity). Все это издано под эгидой одного из московских медвузов... Товарищи ученые! ТщательнЕе надо с переводами на незнакомую Вам мову!
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100