Николай Лесков - Лесков - Железная воляПроза и поэзия >> Русская классика >> Николай Лесков Читать целиком Николай Лесков. Железная воля
-----------------------------------------------------------------------
В кн. "Н.Лесков. Повести. Рассказы".
М., "Художественная литература", 1973.
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 January 2001
-----------------------------------------------------------------------
Ржа железо точит.
Русск. поговорка
1
Мы во всю мочь спорили, очень сильно напирая на то, что у немцев
железная воля, а у нас ее нет - и что потому нам, слабовольным людям, с
немцами опасно спорить - и едва ли можно справиться. Словом, мы вели спор,
самый в наше время обыкновенный и, признаться сказать, довольно скучный,
но неотвязный.
Из всех из нас один только старик Федор Афанасьевич Вочнев не приставал
к этому спору, а преспокойно занимался разливанием чая; но когда чай был
разлит и мы разобрали свои стаканы, Вочнев молвил:
- Слушал я, слушал, господа, про что вы толкуете, и вижу, что просто вы
из пустого в порожнее перепускаете. Ну, положим, что у господ немцев есть
хорошая, твердая воля, а у нас она похрамывает, - все это правда, но
все-таки в отчаяние-то отчего тут приходить? ровно не от чего.
- Как не от чего? и мы и они чувствуем, что у нас с ними непременно
будет столкновение.
- Ну что же такое, если и будет?
- Они нас вздуют.
- Ну, как же!
- Да разумеется, вздуют.
- Полноте, пожалуйста: не так-то это просто нас вздуть.
- А отчего же не просто: не на союзы ли вы надеетесь? - Кроме авоськи с
небоськой, батюшка мой, не найдется союзов.
- Пускай и так, - только опять: зачем же так пренебрегать авоськой с
небоськой? Нехорошо, воля ваша, нехорошо. Во-первых, они очень добрые и
теплые русские ребята, способные кинуться, когда надобно, и в огонь и в
воду, а это чего-нибудь да стоит в наше практическое время.
- Да, только не в деле с немцами.
- Нет-с: именно в деле с немцем, который без расчета шагу не ступит и,
как говорят, без инструмента с кровати не свалится; а во-вторых, не
слишком ли вы много уже придаете значения воле и расчетам? Мне при этом
всегда вспоминаются довольно циничные, но справедливые слова одного
русского генерала, который говорил про немцев: какая беда, что они умно
рассчитывают, а мы им такую глупость подведем, что они и рта разинуть не
успеют, чтобы понять ее. И впрямь, господа; нельзя же совсем на это не
понадеяться.
- Это на глупость-то?
- Да, зовите, пожалуй, глупостью, а пожалуй, и удалью молодого и
свежего народа.
- Ну, батюшка, это мы уже слышали: надоела уже нам эта сказка про
свежесть и тысячелетнюю молодость.
- Что же? и вы мне тоже ужасно надоели с этим немецким железом: и
железный-то у них граф (*1), и железная-то у них воля, и поедят-то они нас
поедом. Тпфу ты, чтобы им скорей все это насквозь прошло! Да что это вы,
господа, совсем ума, что ли, рехнулись? Ну, железные они, так и железные,
а мы тесто простое, мягкое, сырое, непропеченное тесто, - ну, а вы бы
вспомнили, что и тесто в массе топором не разрубишь, а, пожалуй, еще и
топор там потеряешь.
- Ага, это вы насчет старинного аргумента, что, мол, мы всех шапками
закидаем?
- Нет, я совсем не об этих аргументах. Таким похвальбам я даю так же
мало значения, как вашим страхам; а я просто говорю о природе вещей, как
видел и как знаю, что бывает при встрече немецкого железа с русским
тестом.
- Верно, какой-нибудь маленький случай, от которого сделаны очень
широкие обобщения.
- Да, случай и обобщения; а только, по правде сказать, не понимаю:
почему вы против обобщения случаев? На мой взгляд, не глупее вас был тот
англичанин, который, выслушав содержание "Мертвых душ" Гоголя, воскликнул:
"О, этот народ неодолим". - "Почему же?" - говорят. Он только удивился и
отвечал: "Да неужто кто-нибудь может надеяться победить такой народ, из
которого мог произойти такой подлец, как Чичиков".
Мы невольно засмеялись и заметили Вочневу, что он, однако, престранно
хвалит своих земляков, но он опять сделал косую мину и отвечал:
- Извините меня, вы все стали такая не свободная направленская узость,
что с вами живому человеку даже очень трудно говорить. Я вам простое дело
рассказываю, а вы сейчас уже искать общий вывод и направление. Пора бы вам
начать отвыкать от этой гадости, а учиться брать дело просто; я не хвалю
моих земляков и не порицаю их, а только говорю вам, что они себя отстоят,
- и умом ли, глупостью ли, в обиду не дадутся; а если вам непонятно и
интересно, как подобные вещи случаются, то я, пожалуй, вам что-нибудь и
расскажу про железную волю.
- А не длинно это, Федор Афанасьич?
- Н-нет! не длинно; это совсем маленькая история, которую как начнем,
так и покончим за чаем.
- А если маленькая, так валяйте; маленькую историю можно и про немца
слушать.
- Сидеть же смирно - история начинается.
2
- Вскоре после Крымской войны (*2) (я не виноват, господа, что у нас
все новые истории восходят своими началами к этому времени) я заразился
модною тогда ересью, за которую не раз осуждал себя впоследствии, то есть
я бросил довольно удачно начатую казенную службу и пошел служить в одну из
вновь образованных в то время торговых компании. Она теперь давно уже
лопнула, и память о ней погибла даже без шума. Частною службою я надеялся
достать себе "честные" средства для существования и независимости от
прихоти начальства и неожиданностей, висящих над каждым служащим человеком
по известному пункту, на основании которого он может быть уволен без
объяснения. Словом, я думал, что вырвался на свободу, как будто свобода
так и начинается за воротами казенного здания; но не в этом дело.
Хозяева дела, при котором я пристроился, были англичане: их было двое,
оба они были женаты, имели довольно большие семейства и играли один на
флейте, а другой на виолончели. Они были люди очень добрые и оба довольно
практические. Последнее я заключаю потому, что, основательно разорившись
на своих предприятиях, они поняли, что Россия имеет свои особенности, с
которыми нельзя не считаться. Тогда они взялись за дело на простой русский
лад и снова разбогатели чисто по-английски. Но в то время, с которого
начинается мой рассказ, они еще были люди неопытные, или, как у нас
говорят, "сырые", и затрачивали привезенные сюда капиталы с глупейшею
самоуверенностию.
Операции у нас были большие и очень сложные: мы и землю пахали, и
свекловицу сеяли, и устраивались варить сахар и гнать спирт, пилить доски,
колоть клепку, делать селитру и вырезать паркеты - словом, хотели
эксплуатировать все, к чему край представлял какие-либо удобства. За все
это мы взялись сразу, и работа у нас кипела: мы рыли землю, клали каменные
стены, выводили монументальные трубы и набирали людей всякого сорта,
впрочем, все более по преимуществу из иностранцев. Из русских высшего, по
экономическому значению, ранга только и был один я - и то потому, что в
числе моих обязанностей было хождение по делам, в чем я, разумеется, был
сведущее иностранцев. Зато иностранцы составили у нас целую колонию;
хозяева настроили нам довольно однообразные, но весьма красивые и удобные
флигеля, и мы сели в этих коттеджах вокруг огромного старинного барского
дома, в котором разместились сами принципалы.
Дом, построенный с разными причудами, был так велик и поместителен, что
в нем могли свободно и со всякими удобствами расположиться даже два
английские семейства. Над домом вверху, в полукруглом куполе была Эолова
арфа (*3), с которой, впрочем, давно были сорваны струны, а внизу под этим
самым куполом - огромнейший концертный зал, где отличались в прежнее время
крепостные музыканты и певчие, распроданные поодиночке прежним владельцем
в то время, когда слухи об эмансипации стали казаться вероятными. Мои
господа, англичане, давали в этом зале квартеты из Гайдена (*4), на
которые в качестве публики собирали всех служащих, не исключая нарядчиков,
конторщиков и счетчиков.
Делалось это в целях "облагорожения вкуса", но только цель эта мало
достигалась, потому что классические квартеты Гайдена простолюдинам не
нравились и даже нагоняли на них тоску. Мне они откровенно жаловались, что
"им нет хуже, как эту гадину слушать", но тем не менее эту "гадину" они
все-таки слушали, пока всем нам не была послана судьбою другая, более
веселая забава, что случилось с прибытием к нам из Германии нового
колониста, инженера Гуго Карловича Пекторалиса. Этот человек прибыл к нам
из маленького городка Доберана, что лежит при озере Плау в
Мекленбург-Шверине, и самое его прибытие к нам уже имело свой интерес.
Так как Гуго Пекторалис и есть тот герой, о котором я поведу свой
рассказ, то я вдамся о нем в небольшие подробности.
3
- Пекторалис был выписан в Россию вместе с машинами, которые он должен
был привезти, поставить, пустить в ход и наблюдать за ними. Почему наши
англичане взяли этого немца, а не своего англичанина и отчего они самые
машины заказали в маленьком немецком Доберане - я наверно не знаю.
Кажется, это случилось так, что один из англичан видел где-то машины этой
фабрики и, облюбовав их, пренебрег некоторыми условиями патриотизма.
Карман ведь не свой брат - и над английскими патриотами свои права
предъявляет. Впрочем, останавливайте меня, пожалуйста, чтобы я не
забалтывался.
Машины назначались для паровой мельницы и лесопильни, для которых уже
были готовы здания. Высылкою их и инженера мы очень торопили - и фабрикант
известил нас, что машины шли в Петербург морем с самыми последними
фрахтами. Об инженере же, которого мы просили послать, чтобы он прибыл
ранее машин и мог сделать нужные для них приспособления в постройках, нам
писали, что такой инженер нам будет немедленно послан; что зовут его Гуго
Пекторалис; что он знаток своего дела и имеет железную волю для того,
чтобы сделать все, за что возьмется.
Я был тогда по компанейским делам в Петербурге, и на мою долю пало
принять из таможни машины и отправить их в нашу глушь, а также взять с
собою Гуго Пекторалиса, который должен был очень скоро приехать и явиться
в "Сарептский дом", Асмус Симонзен и Кь, - известный нам более под именем
"горчичного дома". Но в высылке этих машин и инженера вышло какое-то qui
pro quo [недоразумение (лат.)]: машины запоздали и пришли очень поздно, а
инженер упредил наши ожидания и приехал в Петербург раньше времени. Только
что я прибыл в "горчичный дом", чтобы сообщить для ожидаемого Пекторалиса
мой адрес, мне отвечали, что он уже с неделю тому назад как проехал.
Это неприятное для меня и очень рискованное для Пекторалиса событие
случилось в конце октября, который в гот год, как назло, выдался особенно
лют и ненастен. Снегу и морозов еще не было, но шли проливные дожди,
сменявшиеся пронизывающими туманами; северные ветры дули так, что,
казалось, хотели выдуть мозг костей, а грязь повсеместно была такая
невылазная, что можно было представить, какой ад должны представлять
теперь грунтовые почтовые дороги. Положение опрометчивого, как мне
казалось, иностранца, который в такое время пустился один в такой далекий
путь, не зная ни наших дорог, ни наших порядков, - казалось мне просто
ужасным, и я в своих предположениях не ошибся. Действительность даже
превзошла мои ожидания.
Я осведомился в "горчичном доме": владеет ли, по крайней мере,
приехавший Пекторалис хотя сколько-нибудь русским языком, - и получил
ответ отрицательный. Пекторалис не только не говорил, но и не понимал ни
слова по-русски. На мой вопрос: довольно ли с ним было денег, мне
отвечали, что ему выданы "за счет компании" прогонные и суточные на десять
дней и что он более ничего не требовал.
Дело все осложнялось. Принимая в расчет тогдашний способ езды на
почтовых, сопряженный с беспрестанными задержками, - Пекторалис мог
застрять где-нибудь и, чего доброго, дойти, пожалуй, до прошения
милостыни.
"Зачем вы не удержали его? Зачем не уговорили его хоть подождать
попутчика?" - пенял я в "горчичном доме", но там отвечали, что они
уговаривали и представляли туристу все трудности пути; но что он
непоколебимо стоял на своем, что он дал слово ехать не останавливаясь - и
так поедет; а трудностей никаких не боится, потому что имеет _железную
волю_.
В большой тревоге я написал своим принципалам все, как случилось, и
просил их употребить все зависящие от них меры к тому, чтобы предупредить
несчастия, какие могли встретить бедного путника; но, писавши об этом, я,
по правде сказать, и сам хорошенько не знал, как это сделать, чтобы
перенять на дороге Пекторалиса и довезти его к месту под охраною надежного
проводника. Я сам в эту пору никак не мог оставить Петербурга, где меня
задерживали довольно важные получения, и притом он так давно уехал, что я
едва ли мог бы его догнать. Если же будет дослан кто-нибудь навстречу этой
железной воле, то кто поручится, что этот посол встретит Пекторалиса и
узнает его?
Я тогда еще думал, что, встретив Пекторалиса, его можно не узнать. Это
происходило, конечно, оттого, что немцы, у которых я о нем расспрашивал,
не умели сообщить его примет. Аккуратные и бесталанные, они давали мне
только общие, так сказать, самые паспортные приметы, которые могут
свободно приходиться чуть не к каждому. По их словам, Пекторалис был
молодой человек лет от двадцати восьми до тридцати; роста немного выше
среднего, худощав, брюнет, с серыми глазами и веселым, твердым выражением
лица. Надеюсь, что тут немного такого, по чему бы, встретив человека,
можно было сейчас узнать его. Самое рельефное, что я мог удержать в памяти
из всего этого описания, это "твердое и веселое выражение", но кто же это
из простых людей такой знаток в определении выражений, чтобы сейчас
приметить его и - "стой, брат, не ты ли Пекторалис?". Да и, наконец, самое
это выражение могло измениться - могло достаточно размокнуть, и остыть на
русской осенней сырости и стуже.
Выходило, что, кроме того, что мною было написано в пользу этого
чудака, я более уже не мог для него ничего сделать - и волею-неволею я
этим утешился, и притом же, получив внезапно неожиданные распоряжения о
поездках на юг, не имел и досуга думать о Пекторалисе. Между тем прошел
октябрь и половина ноября; в беспрестанных переездах я не имел о
Пекторалисе никакого слуха и возвращался домой только под исход ноября,
объехав в это время много городов.
Погода тогда уже значительно изменилась: дожди окончились, стояла сухая
холодная колоть, и всякий день порхал сухой мелкий снежок.
Во Владимире я нашел покинутый мною тарантас, который мог еще служить
свою службу, так как на колесах было удобнее ехать, чем на санях, - и я
тронулся в путь в моем экипаже.
Пути мне от Владимира оставалось около тысячи верст; я надеялся
проехать это расстояние дней в шесть, но несносная тряска так меня
измаяла, что я давал себе частые передышки и ехал гораздо медленнее. На
пятый день к вечеру я насилу добрался до Василева Майдана и тут имел самую
неожиданную и даже невероятную встречу.
Не знаю, как теперь, а тогда Василев Майдан была холодная, бесприютная
станция в открытом поле. Довольно безобразный, обшитый тесом дом, с двумя
казенными колоннами на подъезде, смотрел неприветливо и нелюдимо - и на
самом деле, сколько мне известно, дом этот был холоден; но тем не менее я
так устал, что решился здесь заночевать.
Несмотря на то, что по мерцавшему в окнах пассажирской комнаты огоньку
я мог подозревать, что тут уже есть люди, расположившиеся на ночлег, -
решимость моя дать себе роздых была тверда, и за нее-то я и был
вознагражден самою приятною неожиданностию.
- Вы встретили здесь Пекторалиса? - перебил некто нетерпеливо
рассказчика.
- Кого бы я тут ни встретил, - отвечал он, - я вас прошу ждать, чтобы я
вам сам рассказал об этом, и не перебивать меня.
- А если это интересно?
- Тем лучше, вы постарайтесь это записать и отдать для фельетона
интересной газеты. Теперь вопрос о немецкой воле и нашем безволии в моде -
и мы можем доставить этим небезынтересное чтение.
4
- Отдав приказ своему человеку внесть кошму, шубу и другие необходимые
вещи, я велел ямщику задвинуть тарантас на двор, а сам ощупью прошел через
просторные темные сени и начал ошаривать руками дверь. Насилу я ее нашел и
начал дергать, но пазы туго набухли - и дверь не подавалась. Сколько я ни
дергал, собственные мои силы, вероятно, оказались бы совершенно
недостаточными, если бы мне на помощь не подоспела чья-то добрая рука,
или, лучше сказать, добрая нога, потому что дверь мне была открыта с
внутренней стороны толчком ноги. Я едва успел отскочить - и тогда увидал
пред собою на пороге человека в обыкновенной городской цилиндрической
шляпе и широчайшем клеенчатом плаще, на пуговице которого у воротника
висел на шнурке большой дождевой зонтик.
Лицо этого незнакомца я в первую минуту не рассмотрел, но, признаться,
чуть не обругал его за то, что он едва не сшиб меня дверью с ног. Но что
меня удивило и заставило обратить на него особенное внимание - это то, что
он не вышел в отворенную им дверь, как я мог этого ожидать, а, напротив,
снова возвратился назад и начал преспокойно шагать из угла в угол по
отвратительной, пустой комнате, едва-едва освещенной сильно оплывшею
сальною свечою.
Я обратился к нему с вопросом: не знает ли он, где здесь на этой
станции помещается смотритель или какой-нибудь другой жив-человек.
"Ich verstehe gar nichts russisch" [я ничего не понимаю по-русски
(нем.)], - отвечал незнакомец.
Я заговорил с ним по-немецки.
Он, видимо, обрадовался звукам родного языка и отвечал, что смотрителя
нет, что он был, да давно куда-то ушел.
"А вы, вероятно, ждете здесь лошадей?"
"О! да, я жду лошадей".
"И неужто лошадей нет?"
"Не знаю, право, я не получаю".
"Да вы спрашивали?"
"Нет, я не умею говорить по-русски".
"Ни слова?"
"Да, "можно", "не можно", "таможно", "подрожно"... - пролепетал он,
высыпав, очевидно, весь словарь своих познаний. - Скажут "можно" - я еду,
"не можно" - не еду, "подрожно" - я дам подрожно, вот и все".
Батюшки мои, думаю себе: вот антик-то! и начинаю его осматривать... Что
за наряд!.. Сапоги обыкновенные, но из них из-за голенищ выходят
длиннейшие красные шерстяные чулки, которые закрывают его ноги выше колен
и поддерживаются на половине ляжек синими женскими подвязками. Из-под
жилета на живот спускается гарусная красная вязаная фуфайка; поверх жилета
видна серая куртка из халатного драпа, с зеленою оторочкою, и поверх всего
этот совсем не приходящий по сезону клеенчатый плащ и зонтик, привешенный
к его пуговице у самой шеи.
Весь багаж проезжающего состоял из самого небольшого цилиндрического
свертка в клеенчатом же чехле, который лежал на столе, а на нем довольно
простая записная книжка и более ничего.
"Это удивительно!" - воскликнул я и чуть не спросил его: "Неужто вы так
вот это и едете?" - но сейчас же спохватился, чтобы не сказать неловкости
- и, обратись к вошедшему в это время смотрителю, велел подать себе
самовар и затопить камин.
Чужестранец все прохаживался, но, увидев, что принесли дрова и зажгли
их в камине, вдруг несказанно обрадовался и проговорил:
"Ага, "можно", а я тут третий день - и третий день все сюда на камин
пальцем показывал, а мне отвечали "не можно".
"Как, вы тут уже третий день?"
"О да, я третий день, - отвечал он спокойно. - А что такое?"
"Да зачем же вы сидите здесь третий день?"
"Не знаю, я всегда так сижу".
"Как всегда, на каждой станции?"
"О да, непременно на каждой; как выехал из Москвы, так везде и сижу, а
потом опять еду".
"На каждой станции вы сидите по три дня?"
"О да, по три дня... Впрочем, позвольте, я на одной просидел два дня, у
меня это записано; но зато на другой четыре, это тоже записано".
"И что же вы делаете на станциях?"
"Ничего".
"Извините меня, может быть, вы нравы изучаете, заметил ваши пишете?"
Тогда это было в моде.
"Да, я смотрю, что со мною делают".
"Да зачем же вы это позволяете все с собою делать?"
"Ну... как быть!.. - отвечал он, - видите, я не умею по-русски говорить
- и я должен всем подчиниться. Я это так себе положил; но зато потом..."
"Что же будет потом?"
"Я буду все подчинять".
"Вот как!"
"О да; непременно!"
"Но как вы могли пуститься в такой путь, не зная языка?"
"О, это было необходимо нужно; у нас было такое условие, чтобы я ехал
не останавливаясь, - и я еду не останавливаясь. Я такой человек, который
всегда точно исполняет то, что он обещал", - отвечал незнакомец - и при
этом лицо его, которого я до сих пор себе не определил, вдруг приняло
"веселое и твердое выражение".
"Боже, что за чудак!" - думаю себе и говорю: "Но вы извините меня,
пожалуйста, разве этак ехать, как вы едете, - значит "ехать не
останавливаясь"?"
"А как же? я все еду, все еду; как только мне скажут "можно", я сейчас
еду - и для этого, вы видите, я даже не раздеваюсь. О, я очень давно,
очень давно не раздеваюсь".
"Чист же, - я думаю, - ты, должно быть, мой голубчик!" И говорю ему:
"Извините, мне странно, как вы собою распорядились".
"А что?"
"Да вам бы лучше поискать в Москве русского попутчика, с которым бы вы
ехали гораздо скорее и спокойнее".
"Для этого надо было останавливаться".
"Но вы очень скоро наверстали бы эту остановку".
"Я решил и дал слово не останавливаться".
"Но ведь вы, по вашим же словам, на всякой станции останавливаетесь".
"О да, но это не по моей воле".
"Согласен, но зачем же это и как вы это можете выносить?"
"О, я все могу выносить, потому что у меня железная воля!"
"Боже мой! - воскликнул я, - у вас железная воля?"
"Да, у меня железная воля; и у моего отца, и у моего деда была железная
воля, - и у меня тоже железная воля".
"Железная воля!.. вы, верно, из Доберана, что в Мекленбурге?"
Он удивился и отвечал:
"Да, я из Доберана".
"И едете на заводы в Р.?"
"Да, я еду туда".
"Вас зовут Гуго Пекторалис?"
"О да, да! я инженер Гуго Пекторалис, но как вы это узнали?"
Я не вытерпел более, вскочил с места, обнял Пекторалиса, как будто
старого друга, и повлек его к самовару, за которым обогрел его пуншем и
рассказал, что узнал его по его железной воле.
"Вот как! - воскликнул он, придя в неописанный восторг, - и, подняв
руки кверху, проговорил: - О мой отец, о мой гроссфатер! [дедушка (нем.)]
слышите ли вы это и довольны ли вашим Гуго?"
"Они непременно должны быть вами довольны, - отвечал я, - но вы
садитесь-ка скорее к столу и отогревайтесь чаем. Бы, я думаю, черт знает
как назяблись!"
"Да, я зяб; здесь холодно; о, как холодно! Я это все записал".
"У вас и платье совсем не такое, как нужно: оно не греет".
"Это правда: оно даже совсем не греет, - вот только и греют, что одни
чулки; но у меня железная воля, - и вы видите, как хорошо иметь железную
волю".
"Нет, - говорю, - не вижу".
"Как же не видите: я известен прежде, чем я приехал; я сдержал свое
слово и жив, я могу умереть с полным к себе уважением, без всякой
слабости".
"Но позвольте узнать, кому вы это дали такое слово, о котором
говорите?"
Он широко отмахнул правою рукою с вытянутым пальцем - и, медленно
наводя его на свою грудь, отвечал:
"Себе".
"Себе! Но ведь позвольте мне вам заметить: это почти упрямство".
"О нет, не упрямство".
"Обещания даются по соображениям - и исполняются по обстоятельствам".
Немец сделал полупрезрительную гримасу и отвечал, что он не признает
такого правила; что у него все, что он раз себе сказал, должно быть
сделано; что этим только и приобретается настоящая железная воля.
"Быть господином себе и тогда стать господином для других - вот что
должно, чего я хочу и что я буду преследовать".
"Ну, - думаю, - ты, брат, кажется, приехал сюда нас удивлять - смотри
же только, сам на нас не удивись!"
5
- Мы переночевали вместе с Пекторалисом и почти целую ночь провели без
сна. Назябшийся немец поместился на креслах перед камином и ни за что не
хотел расстаться с этим теплым местом; но он чесался, как блошливый
пудель, - и эти кресла под ним беспрестанно двигались и беспрестанно
будили меня своим шумом. Я не раз убеждал его перелечь на диван; но он
упорно от этого отказывался. Рано утром мы встали, напились чаю и поехали.
В первом же городе я послал его с своим человеком в баню; велел хорошенько
отмыть, одеть в чистое белье - и с этих пор мы с ним ехали безостановочно,
и он не чесался. Я вынул тоже Пекторалиса и из его клеенки, завернул его в
запасную овчинную шубу моего человека - и он у меня отогрелся и сделался
чрезвычайно жив и словоохотлив. Он во время своего медлительного
путешествия не только иззябся, но и наголодался, потому что его порционных
денег ему не стало, да он и из тех что-то вначале же выслал в свой Доберан
и во все остальное время питался чуть не одною своею железною волею. Но
зато он и сделал немало наблюдений и заметок, не лишенных некоторой
оригинальности. Ему постоянно бросалось в глаза то, что еще никем не взято
в России и что можно взять уменьем, настойчивостью и, главное, "железною
волею".
Я очень им был доволен и за себя и за всех обитателей нашей колонии,
которым я рассчитывал привезти немалую потеху в лице этого оригинала, уже
заранее изловчавшегося произвести в России большие захваты при содействии
своей железной воли.
Что он нахватает - вы это увидите из развития нашей истории, а теперь
идем по порядку.
Во-первых, этот Пекторалис оказался очень хорошим, - конечно, не
гениальным, но опытным, сведущим и искусным инженером. Благодаря его
твердости и настойчивости дело, для которого он приехал, пошло
превосходно, несмотря на многие неожиданные препятствия. Машины, для
установки которых он приехал, оказались изготовленными во многих частях
весьма неточно и не из доброкачественного материала. Списываться об этом и
требовать новых частей было некогда, потому что заводы ждали перемола
хлеба, и Пекторалис много вещей сделал сам. Детали эти с грехом пополам
отливали на ничтожном, плохоньком чугунном заводишке в городе у некоего
ленивейшего мещанина, по прозванию Сафроныч, а Пекторалис отделывал их,
работая сам на самоточке. Уладить все это возможно было действительно
только при содействии железной воли. Услуги Пекторалиса были замечены и
вознаграждены прибавкою ему жалованья, которое у него поднялось теперь до
полуторы тысячи рублей в год.
Когда я объявил ему об этой прибавке, он поблагодарил за нее с
достоинством и сейчас же присел к столу и начал что-то высчитывать, а
потом уставил глаза в потолок и проговорил:
"Это, значит, не изменяя моего решения, сокращает срок ровно на один
год одиннадцать месяцев".
"Что вы считаете?"
"Я суммирую... одни мои соображения".
"Ах, извините за нескромность".
"О, ничего, ничего: у меня есть известные ожидания, которые зависят от
получения известных средств".
"И эта прибавка, о которой я вам принес известие, конечно, сокращает
срок ожидания?"
"Вы отгадали: оно сокращает его ровно на год одиннадцать месяцев. Я
должен сейчас написать об этом в Германию. Скажите, когда у нас едут в
город на почту?"
"Едут сегодня".
"Сегодня? очень жаль: я не успею описать все как следует".
"Ну что за вздор! - говорю, - много ли нужно времени, чтобы известить о
деле своего компаниона или контрагента?"
"Контрагента, - повторил он за мною и, улыбнувшись, добавил: - О, если
бы вы знали, какой этот контрагент!"
"А что? конечно, это какой-нибудь сухой формалист?"
"А вот и нет: это очень красивая и молодая девушка".
"Девушка? Ого, Гуго Карлыч, какие вы за собою грешки скрываете!"
"Грешки? - переспросил он и, помотав головою, добавил: - Никаких
грешков у меня не было, нет и не может быть таких грешков. Это очень,
очень важное, обстоятельное и солидное дело, которое зависит от того,
когда у меня будет три тысячи талеров. Тогда вы увидите меня..."
"Наверху блаженства?"
"Ну, нет еще, - не совсем наверху, но близко. Наверху блаженства я могу
быть только тогда, когда у меня будет десять тысяч талеров".
"Не значит ли все это попросту, что вы собираетесь жениться и что у вас
в вашем Доберане или где-нибудь около него есть хорошенькая, милая девица,
которая имеет частицу вашей железной воли?"
"Именно, именно, вы совершенно правы".
"Ну, и вы, как настоящие люди крепкой волн, дали друг другу слово:
отложить ваше бракосочетание до тех пор, пока у вас будет три тысячи
талеров?"
"Именно, именно: вы прекрасно угадываете".
"Да и не трудно, - говорю, - угадывать-то!"
"Однако как это, на ваш русский характер, разве возможно?"
"Ну что, мол, еще там про наш русский характер: где уже нам с вами за
одним столом чай пить, когда мы по-вашему морщиться не умеем".
"Да ведь и это, - говорит, - еще не все, что вы отгадали".
"А что же еще-то?"
"О, это важная практика, очень важная практика, очень важная практика,
для которой я себя так строго и держу".
"Держи, - думаю, - брат, держи!.." - и ушел, оставив его писать письмо
к своей далекой невесте.
... ... ... Продолжение "Железная воля" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |