Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Пильняк, Борис - Пильняк - Третья столица

Проза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Пильняк, Борис
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Борис Пильняк. Третья столица

---------------------------------------------------------------

Из библиотеки Олега Колесникова

---------------------------------------------------------------

Повесть

ПРЕДИСЛОВИЕ.


     "Третью Столицу" читали многие до напечатания, и она вызывала неожиданные недоразумения. -- В каждом рассказе есть печка, от коей танцует автор, -- так вот об этой печке я и хочу сказать.

     Я писал "Третью Столицу" сейчас же по возвращении из-за границы, -- по сырому материалу, писал, главным образом для Европы, -- поэтому моя печка где-то у Себежа, где я смотрел на Запад, не боясь Востока (на востоке, как известно, восходит солнце).


     Бор. Пильняк.

     Москва. 3 окт. 1922 г.


     -- -- -- -- -- -- -- --


     Эту мою повесть, отнюдь не реалистическую,

     я посвящаю АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ

     РЕМИЗОВУ, мастеру,

     у которого я был подмастерьем.

     Бор. Пильняк.


     Коломна, Никола-на-Посадьях.

     Петров день 1922 г.
1.


     ОТКРЫТА


    Уездным отделом наробраза

    Вполне оборудованная

     -- БАНЯ --

    (бывш Духовное училище в саду) для общественного пользования

    с пропускной способностью на 500 чел. в 8-ми час. рабочий день.

     Расписание бань:

     Понедельник -- детские дома города (бесплатно).

     Вторник, пятница, суббота -- мужские бани.

     Среда, четверг -- женские бани.

     Плата за мытье:

     для взрослых -- 50 коп. зол.

     для детей -- 25 коп. зол.

     УОТНАРОБРАЗ.


     Сроки: Великий пост восьмого года Мировой Войны и гибели Европейской культуры (по Шпенглеру) -- и шестой Великий пост -- Великой Русской Революции, -- или иначе: март, весна, ледолом, -- когда Великая Россия великой революцией метнула по принципу метания батавских слезок, -- Эстией, Латвией, Литвой, Польшей, Монархией, Черновым, Мартовым, Дарданеллами, -- русской культурой, -- русскими метелями, --

     -- и когда --

     -- Европа -- была:

     -- сплошным эрзацем --

     (Ersatz -- немецкое слово, значит наречие -- вместо) --


     Место: места действия нет. Россия, Европа, мир, братство,


     Герои: героев нет. Россия, Европа, мир, вера, безверье, -- культура, метели, грозы, образ Богоматери. Люди, -- мужчины в пальто с поднятыми воротниками, одиночки, конечно; -- женщины: -- но женщины моя скорбь, -- мне романтику --

     -- единственное, прекраснейшее, величайшая радость.


     В России -- в великий пост -- в сумерки, когда перезванивают великопостно колокола и хрустнут, после дневной ростепели, ручьи под ногами, -- как в марте днем в суходолах, в разбухшем суглинке, как в июне в росные рассветы, в березовой горечи, -- как в белые ночи, -- сердце берет кто-то в руку, сжимает (зеленеет в глазах свет и кажется, что смотришь на солнце сквозь закрытые веки), -- сердце наполнено, сердце трепещет, -- и знаешь, что это мир, что сердце в руки взяла земля, что ты связан с миром, с его землей, с его чистотой, -- так же тесно, как сердце в руке, -- что мир, земля, человек, кровь, целомудрие (целомудрие, как сумерки великопостным звоном, как березовая горечь в июне) -- одно: жизнь, чистота, молодость, нежность, хрупкая, как великопостные льдинки под ногою. Это мне -- женщина. Но есть и другое. -- В старину в России такие выпадали помещичьи декабрьские ночи. Знаемо было, что кругом ходят волки. И в сумерках в диванной топили камин, чтоб не быть здесь никакому иному огню, -- и луна поднималась к полночи, а здесь у камина Иннокентием Анненским утверждался Лермонтов, в той французской пословице, где говорится, что самое вкусное яблоко -- с пятнышком, -- чтоб им двоим, ему и ей, томиться в холодке гостиной и в тепле камина, пока не поднялась луна. А там на морозе безмолвствует пустынная, суходольная, помещичья ночь, и кучер в синих алмазах, утверждающих безмолвие, стоит на луне у крыльца, как леший, лошадь бьет копытами: кучера не надо, -- рысак сыпет комьями снега, все быстрее, все холоднее проселок, и луна уже сигает торопливо по верхушкам сосен. Тишина. Мороз. В передке, совсем избитом снежными глышками, стынет фляжка с коньяком. И когда он идет по возже к уздцам рысака, не желающего стоять, дымящего паром, -- они стоят на снежной пустынной поляне, -- в серебряный, позеленевший поставец, -- блеснувший на луне зеленым огоньком, она наливает неверными, холодными руками коньяк, холодный, как этот мороз, и жгущий, как коньяк: от него в холоде ноют зубы и коньяк обжигает огнем коньяка, -- а губы холодны, неверны, очерствели в черствой тишине, в морозе. А на усадьбе, в доме, в спальной, домовый пес-старик уже раскинул простыни и в маленькой столовой, у салфеток, вздохнул о Рождестве, о том, что женщин, как конфекты, можно выворачивать из платья. -- И это, коньяк этих конфект, жгущий холодом и коньяком, -- это: мне -- Ах, какая стена молчащая, глухая -- женщина -- и когда окончательно разобью я голову?.
2. Мужчины в пальто с поднятыми воротниками.


     Емельян Емельянович Разин, русский кандидат филологических наук, секретарь уотнаробраза.

     Пять лет русской революции, в России, он прожил в тесном городе, на тесной улице, в тесном доме, -- каменном особняке о пяти комнатах. Этот дом простоял сто лет, холуйствовал без нужника столетье и еще до революции у него полысела охра и покосились три несуразные колоннки, подпирающие классицизм, фронтон и терраску в палисаде. Переулочек в акации и сиренях, -- в воробьях, -- был выложен кирпичными булыжинами, и переулочек упирался в церковь сорока святых великомучеников (в шестую весну русской революции, в людоедство, по иному, по новому в столетье -- взглянули образа в этой церкви из-под серебряных риз, снятых голодным, позеленевших и засаленных воском столетий). Вправо и влево от дома шли каменные заборы в охре. Против -- тоже каменный -- стоял двухэтажный, низколобый, купеческий дом -- домовина -- в замках, в заборах, в строгости, -- этот дом -- тоже печка от революции: сначала из него повезли сундуки и барахло (и вместе с барахлом ушли купцы в сюртуках до щиколоток), над домом повиснул надолго красный флаг, на воротах висели поочереди вывески отделов -- социального обеспечения, социальной культуры, дом гудел гулким гудом, шумел Интернационалом коммунхоза, -- чтоб предпоследним быть женотделу, последним -- казармам караульной роты, -- и чтоб дому остаться в собственной своей судьбе, выкинутым в ненадобность, чтоб смолкнуть кладбищенски дому: побуревший флаг уже не висел на крыше, остался лишь кол, дом раскорячился, лопнул, обалдел, посыпался щебнем, охра -- и та помутнела, окна и двери, все деревянное в доме было сожжено для утепления, ворота ощерились, сучьи и даже крапива в засухе не буйничала, -- дом долгое время таращился, как запаленная кляча. -- В доме Емельяна Емельяновича в первую зиму, как во всем городе, на всех службах задымили печи, и на другую зиму, как во всем городе поползли по потолкам трубы железок, чтоб ползать им так две зимы, -- чтоб смениться потом для дальнейшего мореплавания кирпичными -- прочными мазанками, -- в снежной России, как в бесснежной Италии. Емельян Емельянович каждое утро с десяти до четырех ходил на службу, и университетский его значок полысел от трудов и не надобности. В оконной раме сынишка выбил стекло (этого сынишку вскоре отвезли -- навек -- на кладбище), -- окно заткнули старым одеялом, и тряпка зимовала много зим, бельмом. В столовой на столе была белая клеенка, с новой зимой она пожелтела, потом она стала коричневой и не была, собственно, клеенкой, ибо дыр на ней было больше, чем целых мест, -- и на ней всегда кисли в глиняных мисках капуста и картошка, -- хлеб убирался, когда был, в шкаф. Вечерами горели моргасы, нечто вроде лампад, заливаемые фатанафтелем, от них комнаты казались подвалами, и черной ниткой в темноте шли верейки сажи, чтоб не только мужу, но и жене стать к утру усатыми. Дом классической архитектуры, с кирпичными полами, был, в сущности, складным, ибо все кирпичи расшатались и, тщательно сохраняемые в положении первоначальном, посальнели от заботливых рук человеческих и от глины. -- Все годы революции он, Емельян Емельянович Разин, провоевал с неведомыми во мраке некиими мельницами, пробыл у себя, нигде не был, -- даже за городом, от трудов у него получалась картошка, -- от юношеской ссылки к Белому морю остались пимы и малица, купленные у самоедов на память, -- и на третий год революции он, Емельян Емельянович, надел их, чтоб ходить в Уотнаробраз: к тому времени все уже переоделись так, чтоб не замерзнуть и, чтоб не моясь по годам, скрывать чернейшее белье -- --


     -- - Открыта --

     Уездным Отделом Наробраза -- вполне оборудованная --


     -- БАНЯ -- --


     У него, Емельяна Емельяновича Разина, не случайно осталось ощущение, что эти пять лет в России -- ему -- были сплошной зимой, в моргасном полумраке, в каменном подвале, пыли и копоти, четыре года были сплошной, моргасной, бесцельной, безметельной, аммиачной зимой. Но он был филолог, окрест по селам исчезали усадьбы, ценности рушились, -- и за Кремлем на Верхнем базаре, рундуки, как клопов в каменном доме, нельзя было вывести: и в той комнате, где окно было заткнуто одеялом, где покоились грузно на кирпичах копоть и грязь и все же кирпичи были в невероятнейших географических картах несуществующих материков, написанных сыростью, -- все больше и больше скапливалось книг, памятников императорской русской культуры, хранивших иной раз великолепные замшевые запахи барских рук. Книги, через книги -- жизнь, чтоб подмигивать ему, сидя за ними ночами: конечно, он не замечал ватного одеяла в окне. У него выработалась привычка ходить с поднятым воротником -- даже у пиджака, -- потому что в России был постоянный сыпной тиф, и поднятый воротник -- шанс, чтоб не заползла вошь, и еще затем, чтоб скрыть чернейшее белье. Жизнь была очень тесная: Емельян Емельянович не был горек своей жизнью, он был советским -- так называлось в России -- работником, он был фантаст, он создал -- графически -- формулу, чтоб доказать, что закон -- для сохранения закона -- надо обходить: он мелом рисовал круг на полу, замкнутый круг закона, и показывал опытно, что, если ходить по этой меловой черте, по закону, -- подметки стирают мел, -- и, чтоб цел остался мел, -- закон, -- надо его обходить. Впрочем, об этом потом. Емельян Емельянович был в сущности: --

     -- и Иваном Александровичем Каллистратычем, российским обывателем,

     -- и ротмистро-теньзегольским Лоллием Кронидовым, российским интеллигентом.

     Четыре года русской революции -- Емельян Емельянович Разин -- заполнил: --

     -- сплошной,

     моргасной, бесщельной,

     пещерной, --

     -- безметельной, --

     -- зимой, --

     в пимах и малице. В пятый год -- он: спутал числа и сроки, он увидел метель -- метель над Россией, хотя видел весну, цветущие лимоны. Как зуб из гнилой челюсти, -- самое вкусное яблоко это то, которое с пятнышком, -- метельным январем, где-то в Ямбурге, на границе Р. С. Ф. С. Р., -- когда весь мир ощетинился злою собакою на большевистскую Россию, и отметывалась Россия от мира горящими поленьями, как у Мельникова-Печерского -- золотоискатели -- ночью в лесу -- от волков, -- его, Емельяна, выкинуло из пределов Р. С. Ф. С. Р.: в ощетиненный мир, в фанерные границы батавских слезок Эстии, Литвы, Латвии, Польши, в спокойствие международных вагонов, неторопных станций, киркочных, ратушных, замочных городов. -- Над Россией мели метели, заносили заносы, -- в Германии небо было бледное, как немецкая романтика, и снег уже стаял, в Тироле надо было снять пальто, в Италии цвели лимоны. -- В России мели метели и осталась малица, над Россией выли белые снега и черные ветры, снег крутился до неба, в небо выл, -- здесь столики кафе давно были вынесены под каштаны, блестели солнце, море, асфальт, цилиндры, лаковые ботинки, белье, улыбки, повозки цветов на перекрестках. -- В России мели метели и осталась малица. Неаполь -- сверху, с гор, от пиний -- гудел необыкновенной музыкой, единственной в мире, вечностью -- в небо, в море, в Везувий. -- В России мели метели, -- и в марте, перед апрелем, -- встретила вновь Россия -- Емельяна -- под Себежем, снегами, метелями, ветрами, снег колол гололедицей, последней, злой, перед Благовещением. Зубу, вырванному из челюсти, -- не стать снова в челюсть. Емельян Емельянович Разин -- все спутал, все с'ехало, -- но метели -- остались, -- метели в тот час, когда расцветали лимоны, и метель не была зимою, ибо январь срезал зиму, снега, Россию, метель была всюду, -- и метель спутала все, -- казалось: лимонную рощу заметают русские стервы метельные, в сугробах цветут анемоны; в Вене в малице, -- мчит самоед, в Неаполе сел в ратушу -- тоже метель, -- Исполком: Неаполь впер в Санкт-Петербург; Москва -- сплошной Здравотдел, где сыпной тиф -- метелями; -- метель гудит Неаполем, Неаполь воет метелями, цветут апельсины, -- весь мир ощетинился -- не собаками -- нибелунгами, нибелунги сгибли в метели, а метель -- Россия, -- над Россией в метели мчат метельными стервами не метеленки: метеленками люди, избы, города, людьми мерзнут реки, города избами, и люди, и избы, и снег, и ветра, и ночи, и дни кроют, кроят мчат, мечут -- в Ямбургских лесах, в Себежских болотах, в людоедстве с Поволжья, -- клеенка мчит ковром самолетным -- для мух, -- трубы печурочные -- подзорные трубы в вечность -- метель, -- чертовщина, -- все спутано, -- не найдешь камертона, --

     -- это тогда, когда: --

     -- тропинка идет по скату Везувия, уже в запылившемся, высохшем вереске, через бесстенную рощицу маслин, в неподвижные заросли цветущих олеандр; внизу город, гудящий необыкновенной, единственной в мире музыкой, и синее, блистающее море, -- сзади, выше -- белый дымок Везувия, рядом белая церковь, которая служит раз в год. И когда-то ослепительный и прекрасный здесь лежал город, и люди в легких одеждах шли этой тропинкой к Везувию. -- Те люди, тот город -- погибли:

     нет вулканического извержения, --

     -- потому что древнюю эллинскую культуру уничтожила --

     Европейская, чтоб погибнуть -- потом -- самой. --

     Метель.
3. Мужчины в пальто с поднятыми воротниками одиночки, конечно.


     Мистер Роберт Смит, англичанин, шотландец.

     В международном вагоне, как буржуа, от Парижа до Риги, в спокойствии, как англичанин, в купэ, где были мягкость голубого бархата, строгость красного дерева, фанер, рам и блестящая тяжесть меди, ручек, скреп, -- на столике, в медной оправе, около бронзовой пепельницы, в солнце, в зеркальных окнах, -- лежали апельсины, апельсинные корки, шоколад в бумаге, тисненной золотом, коробка сигар, резиновый порт-табак, прибор для чистки трубок, трубки. Поезд пересекал Германию, где небо было бледно, как немецкая романтика, но был весенний день, бодро светило солнышко, и в купэ с окнами на юг, в солнце, был голубоватый свет, в бархате, в красной фанере, скрывающей мрамор умывальника. Солнце бодро дробилось в медных ручках, скрепах, оконных запорах, в бодрости красного дерева. В купэ был голубой свет, нежнее, чем дымок сигары, но дымок сигары не мешал. Голубой свет был рожден голубой мягкостью бархатных дивана и его спинки, и стульчика у стола. Мистер Роберт Смит, как всегда, спал в пижаме, в туго подкрахмаленных, скрипящих простынях. В умывальнике была горячая и холодная вода. Проводник сообщил, что кофе готово, и оставил номерок места в ресторане. Мистер Роберт мылся и обтирался до ног одеколоном, делал голый гимнастику, брился, затем надел все свежее: шелковые голубые кальсоны до колен, черные носки на прорезиненных шелковых подвязках, охватывающих икру, -- черные ботинки без каблуков с острейшими носками, -- крахмальную рубашку, блестящую добродетелью. Над чемоданом с костюмами мистер Смит на момент задумался и надел синий -- брюки, завернутые внизу, жакет с большим прорезом, с узкой талией и широкими полами. Но воротничок он надел утренний, мягкий, чтоб недолго переодеваться перед обедом. Пришел проводник, француз, убрать купэ. В ресторане перед мистером Смитом сидел русский, должно быть, ученый: мистер Смит это узнал потому, что господин был в визитке, но с серым галстухом, манжеты у него были пристяжные, и он за столиком -- за кофе -- разложил кипу немецких, английских и русских книг, -- этого никогда б не сделал европеец. -- В купэ дробилось, блистало солнце, был голубой свет, проводник ушел, и пахло сосновой водой. Мистер Смит сел к окну, откинулся к спинке, в солнце, ноги положил на стульчик у столика, солнце заблистало в крахмаленной груди, переломил ось на тугой складке брюк, кинуло зайчик от башмака ко многим другим зайчикам, от медных сдержек, от строгого лоска красных фанер. Волосы в бриллиантине, на прямой пробор, тоже блестели, -- а лицо, в голубом свете, было очень бледным, почти восковым, до ненужного сухое, такое, по которому нельзя было определить возраста -- двадцать восемь или пятьдесят. Мистер Смит сидел с час неподвижно, с ленивою трубкой, которая медленно перемещалась из губ в руки, вот-вот потухая. Потом он достал из чемодана дорожный блок-нот, развернул Montblanc, автоматическую ручку-чернильницу, и написал письмо брату. --


     "Мой брат, Эдгар.


     "Ты писал мне о, так называемой, гипотезе вечности и о том, что твое судно уже снаряжено, и на-днях ты идешь в море к северному полюсу. Быть может, это письмо дойдет до тебя из Лондона уже по радио. Сегодня я перееду границу прежней императорской и послезавтра -- теперешней, советской России. Мы с тобой долго не увидимся. Ты прав, истолковывая гипотезу вечности, как фактор вообще всякой жизни: все мы, как и история народов, смертны. Все умирает, быть может ты или я завтра умрем, -- но отсюда не истекает, что человечество, ты, я, -- должны ожидать свое завтра, сложа руки. Все мы, конечно, ощущаем нашу жизнь как вечность, иное ощущение нездорово, -- но мы знаем о предельности нашей жизни и поэтому должны стремиться сделать -- дать и взять -- от жизни все возможное. Я скорблю лишь о том, что у меня слишком мало времени. В этом я вполне согласен с тобой. Но я думаю сейчас о другом, которое мне кажется не менее важным: о человеческой воле, когда народы в целом, как ты и я в частности, волят строить свою жизнь. Ты уходишь со своим судном к северному полюсу, я еду в Россию, мы вместе, юношами, замерзали в северной Сибири. Ты у северного полюса будешь отрезан от человечества, быть может, наверное, ты захвораешь цынгой, тебе придется неделями стоять среди льдов, очень возможно, что ты погибнешь в аварии или умрешь от холода или голода, полгода ты будешь жить в сплошном мраке, тебе покажется событием, если, быть может, посчастливится побывать в юрте самоеда, -- все это ты знаешь лучше меня. Ты идешь на всяческие лишения, -- и все же ты уходишь в море, хочешь уйти потому, что ты так волишь. Это свободная твоя воля. Ты волишь итти на страдание. Твои страдания, твои лишения -- будут тебе даже радостью, потому что ты их волишь увидеть: это было б непереносимо, если бы это было против твоей воли. То, о чем я сейчас говорю, я называю волей хотеть, волей видеть. Это воля, когда она об'единена нациями, человечеством, его государствами, она есть, -- история народов. Иногда она почти замирает, тогда у государств нет истории, как у китайцев в последнее тысячелетие. Так нарождались и умирали мировые цивилизации. Мы переживаем сейчас смену последней -- Европейской. Мы переживаем сейчас чрезвычайную эпоху, когда центр мировой цивилизации уходит из Европы и когда эта воля, о которой я говорил, до судороги напряжена в России. В Париже мне сообщали, что там найден способ борьбы с брюшным тифом и не могут приступить к изучению сыпного -- за отсутствием во Франции сыпно-тифозных экспонатов. Любопытно проследить вплотную историческую волю народа, тем паче любопытную в аспекте людоедства и заката Европейской культуры. Но вот что проистекает еще из этой воли видеть: холодность, жестокость, мертвенность, -- людям, живущим этой волей, не страшно, а только интересно смотреть -- смерть, сыпной тиф, расстрелы, людоедство, все ужасное, что есть в мире. --


     "Всего хорошего тебе, дорогой брат мой Эдгар, будь здоров.

     Твой брат Роберт. -"


     В Эйдкунене, на Германской границе, надо было пройти через таможню. Были солнечные полдни, -- и около Эйдкунена, когда поезд медлил, прощаясь с восточной Пруссией, в канаве у шпал, после уже нескольких месяцев весны в Париже, здесь впервые перед Россией появился снег. Под стеклянным навесом у вокзала, на пустынном дебаркадере, было холодновато и откуда-то -- из полей -- веял пахнущий землею, набухший русски-мартовский ветерок. Из вагонов табунками вышли джентльмены, женщин почти не было. -- Предложили сдать паспорта. Трегеры в тележках повезли вещи. Прошли в таможенный зал. Американцы в буфете пили коньяк. Мистер Роберт Смит прошел на телеграф и дал несколько телеграмм:


     -- Мистрис Смит, Эдинбург. -- Мама, сейчас я переезжаю границу. Прошу Вас, простите мистрис Елисавет: она не виновата. --

     -- Мистрис Чудлей, Париж. -- И еще раз я шлю Вам мое поклонение, Елисавет, и прошу Вас считать себя свободной. --

     -- Мистер Кингстон, Ливерпуль. -- Альфред, все мои права и обязанности я оставляю Вам. --

     -- Английский королевский банк, Лондон. --

     -- - -- N текущего счета -- - --

     -- Лионский кредит, Париж. -- - -- - N текущего счета --

     Министру Сарва, Ревель, Эстония -- - --


     Мистер Смит вышел с телеграфа -- в цилиндре, в черном пальто, -- с приподнятым -- случайно, конечно -- воротником. Поезд передавался в Вержболово, в Литву, трегер принес билеты, метр-д'отель из ресторана-вагона пригласил обедать. За столом подали виски. К вечеру солнце затянуло облаками, в купэ помутнело, на столе стояла бутыль коньяку, снег встречался все чаще, поезд шел лесами, -- проводник распорядился затопить печи, застукал молоточек калорифера, вспыхнуло электричество, стало тепло. Метр-д'отель пригласил к чаю. -- День прошел. На столе стояла вторая бутыль коньяку.

     Мужчины: -- в пальто с поднятыми воротниками, одиночки, конечно. Героев нет.

     Место: места действия нет. Россия, Европа, мир.
4. Россия, Европа: два мира.


     Поезд шел из Парижа в Ригу -- в Россию, где революция. В Берлине, на Александр-пляц, на Фридрихс-бан-хоф, в Цоо, -- поезд останавливался на две минуты пятнадцать секунд. Международные вагоны тускло поблескивали голубиным крылом. Поезд ящерицей прокроил по крышам, под насыпями, по виадукам, через дома, над Шпрэ, над Тир-Гартеном, мутнея под стеклами крыш, в коридорах переулков, мешая дневной свет с электричеством, в гуле города. До Берлина международные вагоны были комфортабельными dolce far niente, -- в Берлине исчезли дамы и мистрис, сошел японский дипломат, впереди русский бунт, -- поезд пошел деловым путешественником, подсели новые пассажиры, много русских. Из гама города, из шума автобусов, такси, метро, трамваев, поезд выкинуло в тишину весенних полей, на восток: каждому русскому сердце щемит слово -- восток. Вечером за ужином, в ресторане-вагоне, в электричестве, ужин был длинен, пили больше, чем следует, и не спешили перед скучным сном. Обера и метр-д'отель были медлительны. Окна были открыты, ночь темнела болотной заводью, иногда ветер заносил запахи полей. Американцы из АРА, ехавшие в Россию, говорили только на английском, молчали, сидели табунками, породистые люди, курили трубки, пили коньяк, ноги закинули на соседние стулья, привольность мужской компании. Большой столик заговорил, громко, по-русски и по-немецки -- о России: -- и это было допущено, такое неприличие, -- впереди русская революция -- впереди -- черта, некая, страшная, где людоедство. Дипломатические курьеры -- французские, английские, российские -- сидели сурово. Русский профессор-путеец радостно познакомился с российским курьером, у курьера было лицо русского солдата, он был в американских круглых очках, у него болели зубы, он молчал: профессор -- тоже в очках, заговорил таинственно о "аус-фуре". Поезд подходил к польскому коридору. В той перекройке географических карт и тех, которыми гадают цыганки, -- перекройка, швами которой треснула Европа, европейская война и русская революция, рубец Польского коридора был очень мозолящим. В купэ были приготовлены подкрахмаленные постели, открыты умывальники, -- американцы и англичане пошли спать, сдав паспорта проводнику. Сторки были опущены. В коридоре негромко разговаривали русские. Одиночками у окна стояли немцы, обиженные коридором, -- и одиноко, один единственный, стоял англичанин, с трубкою в зубах, перед сном. Русский профессор заспорил с латышем.

     ... -- В России крепостное право, экономически изжитое, привело к людоедству. В России людоедство, как бытовое явление, -- сказал латыш.

     -- Да, моя родина, моя мать -- Россия, -- сказал профессор: -- каждому русскому Россия, нищая, разутая, бесхлебная, кладбищенская -- величайшей скорбью была -- и радостью величайшей, всеми человеческими ощущениями, доведенными до судороги, -- ибо те русские, что не были в ней в эти годы, забыли об основном человеческом -- о способности привыкать ко всему, об умении человека применяться: -- Россия вшивая, сектантская, распопья, распопьи-упорная, миру выкинувшая Третий Интернационал, себе уделившая большевистскую смуту, людоедство, национальное нищенство.

     Говорили почему-то оба: профессор и латышский капиталист по-немецки, но слово -- людоедство -- употребленное несколько раз, каждый раз именовали по-русски, понижая голос. Латышу, сраставшемуся с Россией детством и десятилетиями зрелой жизни, ему ведь часто ночами, спросонья в полусне мерещились тысячи серых рук у глотки, высохшие груди из России, с плохой какой-то картинки, тогда его мучила одышка вспоминалась молодость, всегда необыкновенная, ему было тоскливо лежать в простынях, он пил содовую и старчески уже думал о том, что он боится -- не понимает -- России и отгонял мысли, ибо не понимать было физически мучительно.

     В купэ горели ночные фиолетовые рожки, светили полумраком. Англичанин выкурил трубку, ушел. Поезд замедлил ход. В'езжали в коридор, по вагонам пошли польские пограничники, позвякивая шпорами. Профессор заговорил об аусфуре. Пограничники ушли, за окнами в небе светила мутная луна, -- коридор опустел, вагон затих. Едва пахло сигарами, фиолетовые рожки светили полумраком. Тогда по коридору бесшумно прошел помощник проводника, собрал у дверей башмаки и понес их к себе чистить, -- у проводников за плотно притворенной дверью горело электричество, на столике стояла бутылка коньяка, на диване против проводника сидел джентльмен, французский шпион, составлял списки едущих в Россию. Разговаривали по-французски, -- мальчишка чистил башмаки.

    

... ... ...
Продолжение "Третья столица" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Третья столица
показать все


Анекдот 
Приходит студент в столовую, подсаживается к профессору. Профессор ему: "Гусь свинье не товарищ" .
Студент: Ну, ладно, я полетел.
Профессор обидился и решил студента на экзамене завалить. Приходит студент на экзамен и отвечает все на «отлично»…
Профессор задает ему вопрос:

- Вот представь, идешь ты по дороге, видишь, два мешка стоят. Один с умом, другой с золотом. Какой возьмешь?
Студент: "С золотом".
Профессор: "А я б с умом взял"
Студент: "Ну, это кому чего не хватает".
Профессор разозлился и написал студенту в зачетке: "козел". Студент даже не посмотрел и ушел. Потом возвращается и говорит: "Профессор, вы тут расписались, а оценку не поставили".
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100