Арцыбашев, Михаил - Арцыбашев - Тени утраПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Арцыбашев, Михаил Читать целиком Михаил Петрович Арцыбашев. Тени утра
----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
I
Была весна. Паша Афанасьев, гимназист восьмого класса, освобожденный от
экзаменов по болезни, и гимназистка Лиза Чумакова стояли у плетня, который
перегораживал два сада. Лиза прислонилась плечом к плетню, и с тем, еще
детски серьезным и уже девически нежным выражением своих серых, немного
выпуклых глаз, которое появлялось у нее всегда в важных случаях жизни, -
слушала и глядела вниз, на книгу, которую держала, и на оборки своего
светло-серого платья. А Паша Афанасьев, с другой стороны навалившись грудью
на плетень, потому что ему было трудно стоять, - высоким, надтреснутым
голосом говорил:
- А если вас не пустят, так удерем сами!.. Не пропадем... как-нибудь! Я
вам там уроки достану, переписку какую-нибудь. Проживете, ничего!.. А трудно
будет сначала... так что ж, без этого нельзя! - беззаботно махнул рукой Паша
Афанасьев. - В этом даже своя прелесть есть, право... А то что ж тут
торчать?.. Там ведь жизнь какая!.. Там все движется, живет... С работы на
сходку, - со сходки в театр или библиотеку... вот это я понимаю, это жизнь
настоящая; а то, что ж это?.. Я как подумаю, что двадцать лет просидел в
этой дыре проклятой, так...
Паша Афанасьев отломил от плетня гнилую серую палку и с отчаянием
швырнул ее в траву.
Где-то далеко, за зелеными деревьями и кустами, разливавшими вокруг
какое-то бесконечно зеленое море, насквозь пронизанное светом и тысячами
удивительно отчетливых свежих звуков, горничная Чумаковых Василиса звонко
прокричала:
- Ба-рышня!.. идите обедать!.. Ау!.. В этом неожиданном лесном "ау"
было что-то такое бесшабашно веселое и жизнерадостное, что Лиза и Паша
Афанасьев разом взглянули друг на друга и улыбнулись.
- Иду-у! - громко, так, что где-то вблизи вздрогнуло маленькое .круглое
эхо, крикнула Лиза, оттолкнулась плечом от плетня и, опять сделав то же
наивно-серьезное выражение лица, сказала низким и полным голосом:
- Может быть, и не пустят, но я поеду... - и, помолчав, прибавила: - Я
уж так решила.
Паша Афанасьев восторженно щелкнул пальцами.
- Ну, вот это я называю - молодец Лизочка!.. - радостно задрожавшим,
светлым голосом сказал он. И вы жалеть не будете, Лиза, милая!.. Они, что
ж... посердятся и перестанут; а у вас вся жизнь впереди!.. Эх, заживем мы
там с вами!.. Работать будем так, что только держись!.. Время-то теперь
горячее, рабочее, - люди нужны... Кружок у нас там будет свой, хороший...
Будем искать людей дела! - басом прибавил Паша Афанасьев. - Мы с вами ведь
еще и сами не знаем, какое счастье окунуться в самую гущу жизни... Когда
идешь и чувствуешь, что тут рядом, плечо в плечо, шагают такие же люди,
рабочие, сильные... смелые...
Паша Афанасьев сжал кулаки и задорно встряхнул головой. На лицо его
падал свет, и темные глаза блестели восторгом и силой, и оттого ярче
обозначались на этом лице бледные черты слабости и болезни. Лиза внимательно
и доверчиво смотрела на него.
- А то читаешь, как люди живут, борются, свое счастье куют... иной раз
дух захватывает, так, кажется, и побежал бы впереди всех, а... ты только из
книжки, сидя за чаем с вареньем, и узнаешь, что есть какая-то иная жизнь, не
похожая на твое куриное прозябание...
Лиза тяжело вздохнула и дернула себя за кончик косы.
- Итак, значит, по рукам? - с шутливой торжественностью спросил Паша
Афанасьев, протягивая руку через плетень.
Лиза, улыбаясь, посмотрела в его юное милое лицо, - такое мужественное
и также нежное, чуть тронутое пухом, - и подала свою руку, маленькую, с
пухлой ладонью и прелесть какими хорошенькими, изящными пальчиками, которые
так и хотелось медленно и осторожно перецеловать все подряд. Паша Афанасьев
крепко встряхнул ее, и на глазах у него выступили светлые беспричинные
слезы.
- Ах, вы, милая моя Лизочка! - задушевно-напряженным голосом сказал он
и слабо вздохнул больною грудью.
- Барыш-ня!.. - настойчиво прокричала где-то уже совсем близко
Василиса.
Лиза кивнула головой Паше Афанасьеву и пошла по дорожке, быстро и
упруго ступая желтыми туфельками на обтянутых черных чулках.
- Да... - вдруг хлопнул себя по лбу Паша Афанасьев. - Лиза!..
Лиза сейчас же остановилась и оглянулась.
- Я вам и забыл сказать... Попутчица-то для вас уже есть: Дора
Варшавская... Тоже на курсы едет... Она из Полтавской гимназии...
- Жидовка? - спросила Лиза издали.
- Жидовка... то есть еврейка! - огорчился Паша Афанасьев. - Как вам не
стыдно, Лиза, ей-Богу?.. Я думал, вы выше этого!..
Лиза внимательно и серьезно посмотрела на него.
- Я не о том... сказала она спокойно. - Так...
- Я вас с нею сегодня познакомлю на бульваре, хорошо? - спросил Паша
Афанасьев, мигом успокаиваясь. - Она очень хорошая, развитая девушка...
Паша Афанасьев задумчиво посмотрел ей вслед, держась за плетень обеими
вытянутыми худыми руками и покачиваясь взад и вперед. Потом мечтательно
поглядел вверх, где сквозь зеленую решетку листьев ярко голубело небо. В
голове у него все еще стояло что-то огромное, какие-то рычаги, люди,
какое-то веселое и страшное движение. Паша Афанасьев закрыл глаза, провел
рукою по мягким волосам и пошел домой, прямо по бурьянам, по молодой зеленой
траве, сплошь пересыпанной мелкими разноцветными глазками простых цветов.
Стол был накрыт на балконе, и Павел Иванович с Ольгой Петровной сидели
за столом. Василиса подавала белую миску с зеленой ботвиньей, звеня своими
бесчисленными монистами на раскачивающейся во все стороны крупной и твердой
груди. Гимназистик Сережа бежал с балкона за сестрой.
- Иду, иду! - крикнула она ему и вдруг, встряхнув косой, увернулась и
неожиданно пустилась бежать вокруг площадки, быстро мелькая желтыми
туфельками. Сережа взвизгнул от восторга и понесся за ней. На балконе
удивленно и озабоченно залаяла белая лаечка и, подняв хвост калачиком, со
всех ног пустилась за ними, точно покатился какой-то пушистый белый шарик.
Павел Иванович степенно опустил газету на колени, снял очки и
снисходительно улыбнулся. Ольга Петровна пролила мимо тарелки ботвинью и
засмеялась.
- Ну, расшалилась... а еще невеста! - мягко и с радостной любовью
сказала она.
Лиза стремглав облетела вокруг большой клумбы, налетела на лаечку,
запутавшуюся в подоле ее серой юбки, и упала на дорожку, руками в чистый
желтый песок. Развернувшаяся книга, сверкнув на солнце белыми листами,
далеко полетела в траву.
- Ага! - оглушительно закричал Сережа и осторожно схватил ее за
длинную, развившуюся косу. - Поймал!
- Я сама упала... - серьезно возразила Лиза, встала, подняла книгу и
степенно пошла на крыльцо. Лаечка выжидательно вертелась у нее под ногами,
то и дело становясь на задние лапки; а Сережа задирал, встряхивая круглой
выстриженной головой.
- Да... упала... Я бы все равно поймал!
Лиза села за стол, взяла ложку и задумалась. Все смотрели на нее. Было
что-то такое радостное, милое и красивое в ее молодости, в ее небольшой
упругой груди за серым, строгим платьем, в ее только что закруглившихся
плечах, в свежем запахе ее волос и нежного, сильного, молодого тела, - что
вокруг нее всегда и везде устанавливалась чистая атмосфера молодой радости,
в которой легко дышалось и интересно, весело жилось. Ее новая, могучая
жизнь, наполнявшая все ее существо, била ключом, освещала и согревала все
вокруг.
Ложки слабо позвякивали о края тарелок; лаечка чихала под столом;
солнце золотило волосы Лизы. Было просто, тихо и светло.
II
Вечером пришел корнет Савинов, предполагаемый жених Лизы, и зазвенел на
балконе шпорами, сверкая лакированными голенищами сапог и туго натянутыми
рейтузами.
Было так тихо в воздухе, прозрачном и светлом от лучей уже невидимого
солнца, что все звуки казались стеклянными и дрожащими, а легкое
покашливание корнета гулко отдавалось в саду между темными, сочно зелеными
деревьями.
Сережа надел фуражку и пошел на реку ловить рыбу удочкой, на которую,
черт знает почему, никогда ничего не ловилось; а Лиза закрутила в толстый
жгут волосы и сказала:
- Николай Николаевич, мы пойдем на бульвар.
Корнет радостно звякнул шпорами и, отчетливо шагая лакированными
сапогами, принес ей с балкона накидку.
Они пошли под руку, и в тех напряженно осторожных движениях, с которыми
корнет нес маленькую круглую ручку, доверчиво лежавшую на белом рукаве его
кителя, было видно, что все его существо, плотно затянутое в рейтузы и
китель, также напряжено в одно бесконечно благоговейное чувство любви,
восторга и робкого, почти целомудренного желания.
На дворе они встретили мамку квартирантов с маленьким ребенком на
руках. Ребенок таращил глупые водянистые глазки и тянулся к Лизе.
Лиза бросила корнета и взяла ребенка на руки. Она высоко подкинула его
вверх, потом прижала щечкой к своей щеке и посмотрела на корнета.
- Гм!.. - хмыкнул ребенок и счастливо засмеялся, размахивая короткими
обрубками-ручонками и пуская пузыри.
Лиза вдруг сконфузилась, отдала ребенка и чинно пошла вперед. На лице у
корнета было написано такое счастье, что оно стало блаженным.
На бульваре их встретил Паша Афанасьев, гулявший с маленькой, сухонькой
барышней, у которой были большая голова с сухими черными волосами, еврейские
миндалевидные глаза и мелкие, торопливые движения.
- А, вот и вы, Лиза! - громко сказал Паша Афанасьев, и не сразу, сухо
прибавил корнету, которого, как и всех военных, не любил и считал глупым,
пустым человеком:
- Здравствуйте, господин Савинов!
- Здравствуйте!.. - дружелюбно ответил корнет. Паша Афанасьев
немедленно отвернулся от него и сказал Лизе и маленькой еврейке:
- Ну, вот познакомьтесь: это Дора Моисеевна Варшавская, а это Лиза
Чумакова, о которой я вам говорил...
Лиза протянула руку, и Дора крепко и отрывисто встряхнула ее своей
узкой и сухой рукой.
- Очень рада с вами познакомиться... Паша мне много о вас рассказывал.
В конце бульвара был военный клуб, и в саду играла музыка. Звонкие
металлические звуки труб далеко разносились по бульвару, гоняясь друг за
другом в каком-то неопределенном мотиве, не то очень грустном, не то очень
игривом.
Девушки пошли рядом впереди, а корнет и Паша Афанасьев тоже рядом
сзади.
- Трам... та-та... трам... та-та... там! - тихо и с удовольствием
повторял за мотивом корнет
- Терпеть не могу военной музыки! сказал Паша Афанасьев, брезгливо
морщась не потому, что ему действительно были неприятны звуки труб, -в таком
прозрачном воздухе все звуки были чисты и приятны, - а потому, что корнет
казался ему пошлым и раздражал его.
- Разве? - спросил корнет дружелюбно и высоко поднял брови.
Представьте себе! с иронией ответил Паша Афанасьев. - И звуки какие-то
пошлые, и мотивы ваши капельмейстеры выбирают какие-то... черт их знает!..
Скажите, пожалуйста, ведь есть же хорошая музыка!.. А впрочем, у них в
каждом звуке слышится, что до музыки собственно никому нет никакого дела, а
просто надо увеселять обывателей, - ну, и увеселяют...
- Что ж, - уступчиво возразил корнет, - все-таки приятно, знаете, в
такой чудный вечер послушать хорошенький мотивчик.
Паша Афанасьев посмотрел на него с уничтожающим презрением и закусил
себе губу.
- Вот, - с удовольствием прислушиваясь, сказал корнет, - оч-чень
хорошо... Это из "Гейши"... - с еще большим удовольствием пояснил он и
слегка прищелкнул в такт пальцами.
Паша Афанасьев, окончательно искривив губы, посмотрел на него и хмыкнул
носом. Лиза повернула голову и серьезно посмотрела на корнета.
- Ну-с, - сказал Паша Афанасьев, помолчав, - итак, мы все осенью
двинемся...
- Да... - резковатым и отрывистым голосом ответила Дора.
- Куда? - спросил корнет удивленно.
- В Петербург! - ответил ему Паша Афанасьев, и ему почему-то стало жаль
корнета.
- То есть... А Лизавета Павловна? - тем же удивленным тоном спросил
корнет, и в его мужественном голосе что-то вздрогнуло.
- Все, все тронемся!.. - сказал Паша Афанасьев. Корнет замолчал, и на
его красивом и неумном лице ничего нельзя было разобрать.
- Вы решили, на какие курсы? - деловито спросила Дора.
- На медицинские, конечно! - с жаром ответил за Лизу Паша Афанасьев.
- На медицинские... - серьезно сказала и Лиза.
- Я думаю, тут не может быть выбора! - горячо заговорил Паша Афанасьев,
как-то чересчур молодо размахивая руками. - Что такое при теперешних
условиях педагогические курсы? Чепуха!.. Учить тому, чему вам хотелось бы,
не позволят, а вдалбливать азбуку... слуга покорный!.. То ли дело медик! В
его-то дело вмешаться трудно... А какое, в сущности, счастье хоть одного
человека спасти от смерти или страданий!.. Глядишь, совсем пропала жизнь и
вдруг... ведь это только понять надо!..
Добрые большие глаза Паши от волнения покрылись влагой.
- Да, и притом это самое нужное теперь народу! И медику легче всего
пропагандировать! - немного в нос отозвалась Дора.
Музыка оборвалась на высокой ноте резкой и звонкой трубы. Стало тихо.
Звезды незаметно высветились над городом, а на бульваре потемнело так, что
не видно стало уже лиц. В конце бульвара, под большими липами, вспыхивали
папиросы и чуть-чуть белели кители офицеров.
- А впрочем, - проговорил Паша Афанасьев таким углубленным голосом,
точно отвечал на свои собственные мысли, - всякий труд есть труд прежде
всего... Исполняй честно свое дело, а польза будет... Дело не в том, а в
том, чтобы самому зажить настоящей жизнью, чтобы были в ней борьба и
победа... Ах, когда я подумаю, что еще два-три месяца и я буду далеко от
всех этих сереньких, сытеньких, спокойненьких людишек, от всех их мелких
интересиков, - так у меня даже в груди что-то замрет!
Корнет издал какой-то неопределенный, дрожащий звук.
- Что? строго спросила Лиза. Корнет промолчал.
- Главное - учиться, учиться и учиться! - резким голосом, точно считая,
и встряхивая головой, проговорила Дора. - В этом сила, в этом все!.. Нам
нужны только образованные люди, - довольно дилетантов... С голыми руками в
наше время ничего не сделаешь!
- Ну, да, - сказал в темноте голос Паши Афанасьева. - И не только для
того, чтобы что-нибудь сделать, а прежде всего для самого себя, для своей
личной жизни прежде всего... Надо знать все, чтобы уметь понимать всю
красоту и радость жизни!
- Расширить кругозор... - вдруг неестественно уверенным тоном, в
котором было слышно что-то робкое и жалкое, сказал корнет.
Все внезапно замолчали, так что стало даже неловко.
Лиза опять посмотрела на корнета, но в темноте не увидела ничего, кроме
белевшего кителя.
Паша Афанасьев засмеялся коротко и враждебно. У него уже не было
жалостливого чувства к корнету, а было приятно оборвать его и унизить.
- Для корнета христолюбивого воинства и то слава Богу! - шепнул он
Доре.
- Н-да... - сказала Дора, и по голосу ее было слышно, что она
сдерживает насмешливую злорадную улыбку.
И, оттого что пропало чистое дружелюбное настроение и сменилось мелкой
злорадностью и обособленностью, вдруг всем стало уже не так весело, как-то
пусто и неловко.
- Пора по домам, - сказал Паша Афанасьев и почему-то вздохнул. Дора
зевнула.
- Да-а...
Они все проводили Дору до ворот ее дома и пошли назад втроем. Дорогой
Паша Афанасьев спрашивал корнета, читал ли он Ницше и Маркса. Корнет
отвечал, что читал; но в голосе его была слышна неуверенность, и когда Паша
Афанасьев злорадно спрашивал его, помнит ли он то или то, корнет каким-то
мучительно тупым голосом и, дыша через нос, говорил:
- Не помню, право... Кажется, это я пропустил... Знаете, так мало
времени свободного...
Лиза серьезно слушала их, и ей было странно, что одно время, еще так
недавно, она собиралась замуж за корнета. Теперь она подумала, что этого ни
в коем случае не будет, и почему-то ей стало грустно.
Паша Афанасьев остановился у своего дома, а корнет проводил Лизу еще
несколько шагов до калитки ее двора. Им было слышно, как Паша Афанасьев,
подымаясь на деревянное крыльцо, стучал каблуками, а потом загремел
щеколдой.
- До свиданья, Николай Николаевич! - сказала Лиза, протягивая руку.
Корнет взял ее руку и сейчас же выпустил.
- Лизавета Павловна, - вдруг заговорил он дрожащим и странным у такого
большого, мужественного человека, слабым голосом, - это, значит, правда, что
вы уезжаете?..
Лиза вдруг неприятно вспомнила, как Паша Афанасьев, смеясь, уверял ее,
что, когда она скажет Савинову о своем отъезде, корнет вытащит из кармана
пушку и сейчас же "безвозвратно" застрелится.
- Еду... - сухо и даже враждебно, как никогда ни с кем не говорила,
ответила она.
Корнет помолчал.
Левая нога его в гладко натянутой синей рейтузе сильно дрожала и что-то
непонятное, тяжелое и безнадежное давило под грудь.
- Так... - срываясь, выговорил он. - Зачем?..
- Учиться, конечно... - пожала мягкими плечами Лиза и строго посмотрела
на него.
- Разве это... непременно надо? спросил корнет.
Лиза не ответила, и ей все страннее казалось, как это она могла думать
выйти замуж за такою тупою и ограниченного человека.
- Ну, пора домой... - сказала она холодно. - До свиданья!
- А я, Лизавета Павловна... что ж... пулю в лоб!.. - пробормотал
каким-то бессмысленным и тяжелым голосом корнет и совсем не то, что хотел
сказать.
- Из пушки? - серьезно спросила Лиза.
- Н-нет... - удивился корнет. - Почему из пушки?
- Так... До свиданья! - сказала Лиза и опять протянула руку.
Корнет хотел еще что-то сказать, но мучительно проглотил и остался
один. С минуту он стоял неподвижно, а потом повернулся и тихо пошел по
улице, цепляясь шпорами.
Сторож неодобрительно постучал где-то в темноте под забором.
III
Через четыре месяца Лиза Чумакова и Дора Варшавская ехали в Петербург.
Паша Афанасьев уехал раньше и должен был встретить их на вокзале. Ехали они
в третьем классе.
Была уже осень, и погода стояла серая, дождливая, но еще светлая и
тихая. Дождь шел целый день. Все было мокро - и вагоны, и рельсы, и
начальники станций; шпалы почернели; проносившиеся мимо вздувшиеся речонки и
лужи мелко рябили от дождя. Все было мокро и блестело, точно на каждом
желтом листочке, на каждом столбе, на земле, на людях - была своя водяная
прозрачная корочка. И все мелко дрожало и струилось под дождем.
Дора сидела на своем месте в вагоне и читала, а Лиза стояла на закрытой
площадке у окна и смотрела своими выпуклыми, немного вопросительными глазами
назад, где дрожащий за сеткой дождя мокрый, серый горизонт сливался с белым,
однообразным небом. И ей все казалось, что оставленный город, отец и мать,
Сережа, лаечка, старый дом, все такое бесконечно дорогое, до боли милое,
где-то тут, сейчас же за горизонтом, и что если приподняться повыше на
цыпочки - увидишь.
- Тра-та-та... тра-та-та... тра-та-та!.. - ритмически, с железной
жестокостью стучал поезд, уносясь все дальше и дальше.
- Траррарах!.. - загудел и задрожал мимо высокий железный мост над
какой-то большой, желто-грязной рекой. Лиза заглянула вниз и далеко под
собой увидела, показавшиеся ей игрушечно маленькими, лодки, барки,
тянувшиеся одна за другой, мокрые дрова на барках, серых маленьких людей,
что-то ворочавших длинными тонкими шестами, и мутную, широкую, желтую воду,
медленно уплывавшую куда-то, крутясь мелкими воронками и струйками
водоворотов. Было грязно и печально на этой желтой реке, в размытых желтых
берегах, по которым чахло и мертвенно-неподвижно зубились елки и березки.
Все было такое чужое, холодное, незнакомое.
Лиза вдруг с ужасом подумала: "Что они там делают?.."
Было непонятно, чуждо, а потому страшно ей то, что делали маленькие
незнакомые люди с длинными шестами, куда и откуда текла мутная река, кто и
как жил на размытых желтых берегах, за этими зубчатыми елками и березками.
Когда стало смеркаться, Лиза вздохнула, пошла в вагон, где уже зажгли
фонари и задвигались бестолковые огромные тени, и села возле Доры.
"Куда мы едем?" - хотела всей грудью, всем существом своим спросить
Лиза, но вместо того сказала своим низким, немного ленивым голосом:
- Паша нас встретит, должно быть. Конечно... - ответила Дора.
Она уже давно перестала читать, и ей было теперь тоскливо, страшно и
жалко себя в огромном, угловато неуютном вагоне, где копошились, лущили
семечки, говорили неестественно громкими голосами, играли на гармонике и
сдержанно ругались какие-то новые, странно грязные и озлобленные на что-то
люди. В эту минуту та неведомая, полная движения, шума и успеха жизнь,
которая давно ярко рисовалась ее жгучему самолюбию, показалась ей несбыточно
невозможною, нелепой и жалкой. Она обрадовалась Лизе и, не спуская блестящих
глаз, смотрела из своего темного угла на ее знакомое, давно милое, понятное
лицо.
- Лизочка! - сказала Дора тихо.
Она взяла ее мягкую теплую руку своими сухонькими узкими руками.
Лиза внимательно посмотрела на нее и вдруг серьезным и широким
движением обняла и притянула к себе.
- Нет, ты посмотри еще, а тогда приходи на это место и потолкуем!.. -
со злобой, резко выкрикнул кто-то из-за деревянной перегородки.
- Тиу!.. - плачевно пискнула гармоника.
Высокий, до странности худой мастеровой, в назинетовом пиджаке и в
красной рубахе навыпуск, вышел из-за перегородки и, пошатнувшись, сел против
Лизы.
- Куда изволите ехать? - спросил он, помолчав. Слышно было, что от него
сильно пахнет водкой.
- В Петербург... - ответила Лиза.
Через перегородку стал сверху смотреть другой человек, должно быть,
солдат с крутыми рыжими усами и рябым лицом.
- Так... - сказал мастеровой и стал тяжелым, пьяным глазом смотреть на
Лизу, на лицо и на грудь. Стало страшно. Солдат вдруг засмеялся и фыркнул.
- А чего вы там не видели? - спросил мастеровой, и по заплетающемуся
звуку его голоса и покачиванию вперед стало видно, что он страшно пьян.
- Лиза, - испуганно позвала Дора, - пойдем, постоим на площадке.
- Что ж, вы со мной разговаривать не желаете? - ломаясь, враждебно
спросил опять мастеровой.
- Нет, отчего же... - торопливо ответила Лиза.
- Я спрашиваю... люб... бопытно мне знать, для чего, например, в
Петербург?..
- Учиться... - покорно ответила Лиза. Солдат опять засмеялся.
- Учиться? - переспросил мастеровой. - А не...?
Солдат фыркнул, как лошадь, и от восторга упал лицом на перегородку.
Дора испуганно заплакала. Лиза смотрела на мастерового серьезными
внимательными глазами, и в груди у нее что-то пустое и холодное мучительно
сжало сердце.
- Вот я те как дам по уху, - неожиданно сказал с другой стороны вагона
бородатый старый мужик в лаптях, - так будешь знать, как обижать зря, дурак!
Мастеровой мутными глазами посмотрел на него.
- А мне наплевать... черт с ними! - Он выругался скверным словом, встал
и ушел.
- Наро-од!.. - укоризненно сказал старый мужик и тоже встал и пошел за
ним.
- А вы отколе едете? - спрашивал он кого-то.
- Из-под Калуги... - ответил тот же мастеровой.
- А мы курские... - сказал мужик.
К вечеру воздух в вагоне стал еще тяжелее. За стеклами в темноте
невидимо, дрожа, колотился дождь и бесконечно стучал поезд.
Дора тихо улеглась на своем месте, и чувствовалось, что она боится
пошевелиться. Лиза опять ушла на площадку, с которой уже ничего не было
видно, а было только холодно и мокро, и там простояла часа два, напряженно и
тоскливо глядя в темноту.
Ей припомнилось, как два дня тому назад ее провожали из дома, Сережа и
мать плакали, а в доме было так пусто, как будто только что вынесли что-то
самое важное, без чего все должно затихнуть, опустеть, замереть. Потом на
вокзале вдруг неожиданно подошел к ним Савинов, в серой, длинной, мокрой от
дождя шинели, и лицо у него было серое, мокрое и измученное.
- Лизавета Павловна... - сказал он дрожащим голосом. - Я с вами хотел
поговорить...
Лизе стало тяжело и неприятно. Все, что можно было сказать, уже было
переговорено сто раз за это лето. Ей даже казалось, что все лето продолжался
этот нудный, скучный разговор о том, чего нельзя было переделать. Сначала ей
до слез было жалко корнета, но потом он стал раздражать ее и не потому, что
надоел ей, а потому, что все смеялись над ним и ей, было стыдно, что она
чуть-чуть было не вышла за него замуж.
- Он правильную блокаду ведет с вами! - говорил Паша Афанасьев. -
Бедный, он сильно страдает, а все похож на индюка, у которого выщипали
хвост!
Все-таки она пошла с ним по платформе, блестевшей от дождя.
- Вы скорее... - холодно заметила Дора.
- Сейчас! - ответила Лиза уверенно.
- Я не задержу Лизавету Павловну... - печально прибавил корнет.
Они прошли молча два раза взад и вперед. Корнет тяжело дышал и смотрел
вниз, на забрызганные грязью лакированные сапоги.
- Ну, что вы мне хотели сказать? - спросила Лиза.
- Я... Значит, все между нами кончено? - проговорил корнет унылым
голосом, и слышно было, что спросил он это Бог знает зачем, и сам прекрасно
понимает, что все кончено.
Лиза молчала. Прозвонил первый звонок. Корнет вздохнул.
- Лизавета Павловна, - вдруг быстро заговорил он, - я, может быть, и
очень смешной и... человек не... но я не стану вам мешать... Вы знаете, что
более преданного вам человека вы не найдете... Я, правда, не понимаю, почему
вам нужно ехать, когда вы и здесь... столько счастья всем... Может быть, я
недостоин вас... конечно... но я бы пешком пошел за вами, если бы знал,
что... Вы меня простите, Лизавета Павловна, если я...
Вдруг губы корнета задрожали и лицо его стало жалко и похоже на
детское; он круто оборвался и замолчал.
Потом он деятельно помогал переносить вещи, кричал на носильщика и
долго махал фуражкой, когда поезд пошел.
- А он, в сущности, ничего... - сказала Дора про корнета. - Только
скучный ужасно.
И вот, глядя в темный четырехугольник окна, за которым что-то
мерещилось, Лиза подумала теперь, что было бы, если бы вдруг, когда к ним
приставал и ругал их мастеровой, дверь отворилась и вошел корнет. И вдруг ей
страстно захотелось его увидеть, прижавшись, пройти по саду под руку,
почувствовать себя безопасно, спокойно, чисто и просто.
Лиза тихо заплакала, и слезы катились мимо носа по еще детски пухлым
губам и падали на закруглившуюся невысокую грудь.
IV
Весна началась. Вся земля вздохнула, точно свалилась с нее огромная,
прилипчивая тяжесть. Это теплое, влажное, пахучее и радостное для всего
живого дыхание земли было ясно слышно в городе, с полей и лесов, приносимое
мягким упругим ветром. Где-то начинал таять мягкий, белый и хрупкий снег,
потекли чистые струйки холодной, как лед, воды и появилась на проталинах еще
сырая, но уже готовая зазеленеть трава. Но в самом городе мало было видно
весну: снег там и зимой был незаметный, талый и грязный, морозов не
чувствовалось так остро, - жизнь и зимой и летом была одинаково суетливая и
пестрая.
В палате военно-медицинского госпиталя было светло. В открытую форточку
струей вливался запах весны, и оттого было еще скучнее и невыносимее среди
ровных рядов кроватей и умирающих, исхудалых людей.
Паша Афанасьев сидел у окна в госпитальный сад, где было больше зеленых
заборчиков, чем деревьев, а на каждом деревце висел размокший кусочек
картона с названием дерева по-русски и по-латыни. На коленях у Паши была
книга, а руки, которыми он ее придерживал, были так худы и прозрачны, что на
них жалко и больно было смотреть.
Лиза Чумакова, Дора Варшавская и студент Андреев сидели с ним и
молчали. Было странно и неловко говорить о чем бы то ни было, потому что в
коридоре ассистент профессора сказал им, что Афанасьев умрет на этой неделе,
что его безвозвратно убили вечное напряжение, непривычный, непосильный труд
и чуждый климат.
- Сгорел человек... жаль! - сказал доктор.
Но зато, хотя ему уже и трудно было говорить, Паша Афанасьев говорил
без умолку. Этого не запрещали, так как теперь было все равно.
- Я когда прочел это, - слабым и прерывистым голосом, похожим на скрип
останавливающейся небольшой машинки, говорил Паша Афанасьев и постукивал по
книге худыми пальцами, - мне показалось, будто в моей комнате окно открыли:
так и посветлело все вокруг! Все это серый, безрадостный тон... ведь он душу
выедает у человека!.. А теперь - молодец!.. Каким торжествующим аккордом он
заканчивает!.. Ведь это как посмотреть: ведь это не простой рассказ о том,
что вот, мол, взяла девушка да и поехала учиться... Это символ глубокого
значения!
Они знали, о каком рассказе он говорит, рассказ всем нравился, но всем
было странно и тягостно слышать торжествующий, восторженный голос накануне
смерти, не по поводу чего другого, а над книгой. И теперь, при умирающем
человеке, книга казалась неинтересной и даже ненужной.
... ... ... Продолжение "Тени утра" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |