Солженицын, Александр - Солженицын - Адлиг ШвенкиттенПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Солженицын, Александр Читать целиком Александр Исаевич Солженицын. Адлиг Швенкиттен
----------------------------------------------------------------------------
Издание: Солженицын А.И. Адлиг Швенкиттен. Односуточная повесть // Новый Мир, Э3, 1999
Проект "Военная литература": militera.lib.ru
Книга в сети: militera.lib.ru/prose/russian/solzhenitsyn1/index.html
Иллюстрации: нет
Источник: www.infoart.ru/magazine
OCR, корректура: нет данных
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------
Памяти майоров Павла Афанасьевича Боева
и Владимира Кондратьевича Балуева.
1
В ночь с 25 на 26 января в штабе пушечной бригады стало известно из
штаба артиллерии армии, что наш передовой танковый корпус вырвался к
балтийскому берегу! И значит: Восточная Пруссия отрезана от Германии!
Отрезана - пока только этим дальним тонким клином, за которым еще не
потянулся шлейф войск всех родов. Но - и прошли ж те времена, когда мы
отступали. Отрезана Пруссия! Окружена!
Это уже считайте, товарищи политработники, и окончательная победа.
Отразить в боевых листках. Теперь и до Берлина - рукой подать, если и не нам
туда заворачивать.
Уже пять дней нашего движения по горящей Пруссии - не было недостатка в
праздниках. Как одиннадцать дней назад мы прорвали от наревского
расширенного плацдарма - то пяток дней по Польше еще бои были упорные, - а
от прусской границы будто сдернули какой-то чудо-занавес: немецкие части
отваливались по сторонам - а нам открывалась цельная, изобильная страна, так
и плывущая в наши руки. Столпленные каменные дома с крутыми высокими
крышами; спанье на мягком, а то и под пуховиками; в погребах - продуктовые
запасы с диковинами закусок и сластей; еще ж и даровая выпивка, кто найдет.
И двигались по Пруссии в каком-то полухмельном оживлении, как бы с
потерей точности в движениях и мыслях. Ну, после стольких-то лет военных
жертв и лишений - когда-то же чуть-чуть и распуститься.
Это чувство заслуженной льготы охватывало всех, и до высоких
командиров. А бойцов - того сильней. И - находили. И - пили.
И еще добавили по случаю окружения Пруссии.
А к утру 26го семеро бригадских шоферов - кто с тягачей, кто с ЗИСов -
скончались в корчах от метилового спирта. И несколько из расчетов. И
несколько - схватились за глаза.
Так начался в бригаде этот день. Слепнущих повезли в госпиталь. А
капитан Топлев, с мальчишеским полноватым лицом, едва произведенный из
старшего лейтенанта, - постучал в комнату, где спал командир 2го дивизиона
майор Боев, - доложить о событии.
Боев всегда спал крепко, но просыпался чутко. В такой постели дивной,
да с пышным пуховиком, разрешил он себе снять на эту ночь, теперь натягивал,
гимнастерку, а на ковре стоял в шерстяных носках. На гимнастерке его было
орденов-орденов, удивишься: два Красных Знамени, Александра Невского,
Отечественной войны да две Красных Звезды (еще и с Хасана было, еще и с
финской, а было и третье Красное Знамя, самое последнее, но при ранении оно
утерялось или кто-то украл). И так, грудь в металле, он и носил их, не
заменяя колодками: приятная эта тяжесть - одна и радость солдату.
Топлев, всего месяц как из начальника разведки дивизиона - начальник
штаба, уставно, чинно откозырял, доложил. Личико его было тревожно, голос
еще тепло-ребяческий. Из 2го дивизиона тоже на смерть отравились:
Подключников и Лепетушин.
Майор был роста среднего, а голова удлиненная, и при аккуратной
короткой стрижке лицо выглядело как вытянутый прямоугольник, с углами на
теменах и на челюсти. А брови не вовсе вровень и нос как чуть-чуть бы
свернут к боковой глубокой морщине - как будто неуходящее постоянное
напряжение.
С этим напряжением и выслушал. И сказал не сразу, горько:
- Э-э-эх, глупенье...
Стоило уцелеть под столькими снарядами, бомбежками, на стольких
переправах и плацдармах - чтоб из бутыли захлебнуться в Германии.
Хоронить - да где ж? Сами себе место и выбрали.
Пройдя Алленштейн, бригада на всяк случай развернулась на боевых
позициях и здесь - хотя стрелять с них не предвиделось, просто для порядка.
- Не на немецком же кладбище. Около огневой и похороним.
Лепетушин. Он и был - такой. Говорлив и услужливо готовен, безответен.
Но Подключников? - высокий, пригорбленный, серьезный мужик. А польстился.
2
Земля мерзлая и каменистая, глубоко не укопаешь.
Гробы сколотил быстро, ловко свой плотник мариец Сортов - из здешних
заготовленных, отфугованных досок.
Знамя поставить? Никаких знамен никто никогда не видел, кроме парада
бригады, когда ее награждали. Всегда хранилось знамя где-то в хозчасти, в 3м
эшелоне, чтоб им не рисковать.
Подключников был из 5й батареи, Лепетушин из 6й. А речь произносить
вылез парторг Губайдулин - всего дивизиона посмешище. Сегодня с утра он уже
был пьян, и заплетно выговаривал заветные фразы - о священной Родине, о
логове зверя, куда мы теперь вступили, и - отомстим за них.
Командир огневого взвода 6й батареи, совсем еще юный, но крепкий телом
лейтенант Гусев слушал со стыдом и раздражением. Этот парторг - по легкоте
проходимости политических чинов? или, кажется, по непомерному расположению
комиссара бригады? - на глазах у всех за полтора года возвысился от младшего
сержанта до старшего лейтенанта, и теперь всех поучал.
А Гусеву было всего 18 лет, но уже год лейтенантом на фронте, самый
молодой офицер бригады. Он так рвался на фронт, что отец-генерал подсадил
его, еще несовершеннолетнего, на краткосрочные курсы младших лейтенантов.
Кому как выпадает. А рядом стоял Ваня Останин, из дивизионного взвода
управления. Большой умница и сам хорошо вел орудийную стрельбу за офицера.
Но в сталинградские дни 42го года - из их училища каждого третьего курсанта
выдернули недоученного, на фронт. Отбирал отдел кадров, на деле Останина
стояла царапинка о принадлежности к семье упорного единоличника. И теперь
этот 22-летний, по сути, офицер носил погоны старшего сержанта.
Кончил парторг - Гусева вынесло к могилам, на два шага вперед. Хотелось
- не так, хотелось - эх! А речь - не высекалась. И только спросил сжатым
горлом:
- Зачем же вы так, ребята? Зачем?
Закрыли крышки.
Застучали.
Опускали на веревках.
Забросали чужой землей.
Вспомнил Гусев, как под Речицей бомбанул их Юнкерс на пути. И никого не
ранил, и мало повредил, только в хозмашине осколком разнес трехлитровую
бутыль с водкой. Уж как жалели ребята! - чуть не хуже ранения. Не балуют
советских солдат выпивкой.
В холмики встучали надгробные столбики, пока некрашенные.
И кто за ними надсмотрит? В Польше немецкие военные надгробья с
Пятнадцатого года стояли. Ищуков, начальник связи, - на Нареве выворачивал
их, валял, - мстил. И никто ему ничего не сказал: рядом смершевец стоял,
Ларин.
Гусев проходил мимо затихшей солдатской кучки и слышал, как из его
взвода, из того же 3го расчета, что и Лепетушин был, подвижный маленький Юрш
поделился жалобно:
- А - и как удержаться, ребята?
Как удержаться? в том и сладкая косточка: думаешь - пройдет.
Но - промахнуло серым крылом по лицам. Охмурились.
Командир расчета Николаев, тоже мариец, очень неодобрительно смотрел
суженными глазами. Он водки вообще не принимал.
А жизнь, а дело - течет, требует. Капитан Топлев пошел в штаб бригады:
узнать, как похоронки будем писать.
Начальник штаба, худой, долговязый подполковник Вересовой, ответил с
ходу:
- Уже комиссар распорядился: "Пал смертью храбрых на защите Родины".
Сам-то он голову ломал: кого теперь рассаживать за рули, когда поедем.
3
Ошеломительно быстрый прорыв наших танков к Балтийскому морю менял всю
картину Прусской операции - и тяжелая пушечная бригада никуда не могла
поспеть и понадобиться сегодня-завтра.
А комбриг уже не первый день хромал: нарыв у колена. И уговорил его
бригадный врач: не откладывать, поехать сегодня в госпиталь, соперироваться.
Комбриг и уехал, оставив Вересового за себя.
Ни дальнего звука стрельбы ниоткуда. Ни авиации, нашей ли, немецкой.
Как - кончилась война.
День был не холодный, сильно облачный. Малосветлый. Пока -
сворачивались со своих условных огневых позиций, и все три дивизиона
подтягивались к штабу бригады.
Тихо дотекало к сумеркам. Уже и внедрясь в Европу, счет мы вели по
московскому времени. Оттого светало чуть не в девять утра, а темнело, вот, к
шести.
И вдруг пришла из штаба артиллерии армии шифрованная радиограмма: всеми
тремя дивизионами немедленно начать движение на север, к городу Либштадту, а
по мере прибытия туда - всем занять огневые позиции в 7-8 километрах
восточнее его, с основным дирекционным углом 15-00.
Все-таки сдернули! На ночь глядя. Да так всегда и бывает: когда меньше
всего охота двигаться, а только бы - переночевать на уже занятом месте. Но
поражало 15-00. Такого не было за всю войну: прямо на восток! Дожили.
Привыкли от 40-00 до 50-00 - на запад, с вариациями.
Нет, еще раньше разила начальника штаба потребность немедленно заменить
перетравившихся шоферов. Запасных - почти не было. С каких рулей снимать и
что оставить без движения? Больше всех пострадал 1й дивизион, и подполковник
Вересовой запросил штаб артиллерии оставить его на месте, за счет него
докомплектовать тягу 2го и 3го.
Выхода и нет. Разрешили.
Переломиться к ночному движению - трудны только самые первые минуты. А
вот уже двадцать четыре крупнокалиберные пушки-гаубицы подцепляли тракторами
- все нагло с фарами. За ними строились подсобные машины. Все вокруг рычало.
"...километров восточнее" - это очень не все. Топографическая карта,
километр в двух сантиметрах, вот передавала складки местности, да не все,
конечно; шоссе и проселочные дороги, и какие обсажены, а какие нет; и извивы
реки Пассарге, текущей с юга на север, и отдельные хутора, рассыпанные по
местности, - да все ли хутора? а еще сколько там троп? А хутора - с
жителями, без жителей?
Подполковник наудачу прикинул: 2й дивизион вот тут, поюжней, 3й- вот
тут, посеверней.
Разметили примерными овалами.
Майор Боев стоял с распахнутой планшеткой и хмуро рассматривал карту.
Сколько сотен раз за военную службу приходилось вот это ему - получать
задачу. И нередко бывало, что расположение противника при этом не
сообщалось, оставалось неизвестным: начнется боевая работа - тогда само
собой и прощупается. А сейчас - еще издали, за 25 километров от того
Либштадта, - как угадать, где пустота, а где оборванный немецкий фланг? А
главное: где наша пехота? и той ли дивизии, какая сюда назначена? Ведь
наверняка отстали, не за танками им угнаться, растянулись - и насколько? И
где их искать?
Но привычно твердый голос Вересового не выдавал сомнений. Стрелковая
дивизия - да, наверно, та самая, что и была. Растянулась, конечно. Да немцы
- в ошеломлении, наверно стягиваться будут к Кенигсбергу. Штаб бригады -
будет в Либштадте или около. Где-нибудь там и штаб дивизии.
А в чем был смысл - занять огневые позиции до полуночи? В темноте
топопривязки не сделаешь, только по местным ориентирам, приблизительно, -
такая приблизительная будет и стрельба.
Да при орудиях - сильно неполный боекомплект.
Тылы отстали. Что делать, подвезут.
Боев посмотрел на Вересового исподлобья. С начальством и близким не
договоришься. Как и тому - со своим. Начальство - всегда право.
По зимней дороге и с малым гололедом еще надо дотянуться невредимо до
этого Либштадта, часа бы за три. За тучами - луна уже должна быть. Хоть не в
полной тьме.
Слитно рычали тракторы. Вся колонна, светя десятками фар, вытягивалась
из деревни на шоссе.
Выбирались едва не полчаса. Потом гул отдалился.
4
А какой подъем от Победы!
И от тишины, глухоты, - все это тоже знаки Победы.
И от этого - всюду брошенного, еще теплого немецкого богатства.
Собирай, готовь посылки домой, солдат пять килограмм, офицер - десять,
генерал - пуд. Как отобрать лучшее, не ошибиться? А уж сам тут - ешь, пей,
не хочу.
Каждый дом квартировки - как чудо. Каждая ночевка - как праздник.
Комиссар бригады подполковник Выжлевский занял самый видный дом в
деревне. В нижнем этаже - даже не комната, а большой зал, освещенный дюжиной
электрических ламп с потолка, со стен. И шел же откуда-то ток, не
прерывался, тоже чудо. Здешняя радиола (заберем ее) подавала, в среднем
звуке, танцевальную музыку.
Когда Вересовой вошел доложиться, Выжлевский - крупноплечий,
крупноголовый, с отставленными ушами, сидел, утонувши в мягком диване у
овального столика, с лицом блаженным, розовым. (Этой голове не военная
фуражка бы шла, а широкополая шляпа.)
На том же диване, близ него, сидел бригадный смершевец капитан Тарасов
- всегда схватчивый, доглядчивый, легкоподвижный. Очень решительное лицо.
Сбоку распахнута была в обе половинки дверь в столовую - и там
сервировался ужин, мелькнули две-три женские фигуры, одна в ярко-синем
платьи, наверно немка. А была и политотдельская, переоделась из военного,
ведь гардеробным добром изувешаны прусские шкафы. Тянуло запахом горячей
пищи.
Вересовой с чем пришел? В отсутствие комбрига он был формально старший,
и мог бы сам принять любое дальше решение. Но, прослужив в армии уже полтора
десятка лет, хорошо усвоил не решать без политруков, всегда надо знать их
волю и не ссориться. Так вот насчет перевозки штаба? - не сейчас бы и ехать?
Но явно: это было никак невозможно! Ждал ужин и другие приятности.
Такой жертвы нельзя требовать от живых людей.
Комиссар слушал музыку, полузакрыв глаза. Доброжелательно ответил:
- Ну, Костя, куда сейчас ехать? Среди ночи - что там делать? где
остановимся? Завтра встанем пораньше - и поедем.
И оперуполномоченный, всегда уверенный в каждом своем жесте, четко
кивнул.
Вересовой не возразил, не поддакнул. Стоял палкой.
Тогда Выжлевский в удобрение:
- Да приходи к нам ужинать. Вот, минут через двадцать.
Вересовой стоял - думал. Оно и самому-то ехать не хотелось: эти
прусские ночлеги сильно размягчают. И еще соображение: 1й дивизион стоит
разукомплектованный, не бросить же его.
Но и взгреть могут.
Тарасов нашелся, посоветовал:
- А вы - снимите связь и с армией, и с дивизионами. И вот, для всех мы
будем - в пути, в переезде.
Ну, если смершевец советует - так не он же и стукнет?
А ехать на ночь - и правда, выше сил.
5
Весь вечер сыпал снежок, притрушивая подледеневшее шоссе. Ехали
медленно не только от наледи, но чтоб и лошади не сильно отстали.
В Либштадте простились, обнялись с комдивом 3го, он северней забирал.
В пути глядя на карту при фонарике: выпадало Боеву переехать на
восточный берег Пассарге, потом еще километра полтора по проселочной, и
поставить огневые, наверно, за деревней Адлиг Швенкиттен, - так, чтобы
вперед на восток оставалось до ближнего леса еще метров шестьсот прозора и
не опасно стрелять под низким углом.
Мост через Пассарге оказался железобетонный, целехонький, и проверять
проходимость не надо. Левый западный берег крутой, с него уклонный съезд на
мост.
Тут - оставили маяка, для лошадиных саней. Никаких лошадей, ни телег,
моторизованным частям по штату не полагалось, и начальство мыслило, что
таковых, разумеется, нет. Но еще от орловского наступления и потом когда шли
- все батареи нахватали себе бродячих, трофейных, бесхозных, а то и хозных
лошадей и потянули на них подсобный тележный обоз. Во главе такого обоза
ставишь грамотного сержанта - и он всегда свои батареи нагонит, найдет.
Трактора Аллис-Уильмерс - конечно, отличные, но с ними одними и пропадешь.
Потом, и особенно ближе к Германии, нахватывали вместо наших средних лошадок
- да крепких немецких битюгов, лошадиных богатырей. Зимой меняли телеги на
сани. Вот сегодня бы без саней - от огневых до наблюдательных, по снежной
целине, сколько бы на себе ишачить?
Снегопад поредел, а выпало, смотри, чуть не в полголени. На орудийных
чехлах наросли снежные шапочки.
Нигде - никого ни души. Мертво. И следов никаких.
Вмеру посвечивая фарами, поехали по обсаженной, как аллейка, дороге. И
тут никого. Вот - и Адлиг. Чужеродные постройки. Все дома темны, ни огонька.
Послали поглядеть по домам. Дома деревни - пустые и все натопленные.
Часов немного, как жители ушли.
Значит и недалеко они. Ну, одни б молодки убежали в лес, - нет, все
сплошь.
По восточной окраине Адлига вполне уставлялись восемь пушек, однако,
все ж, не двенадцать, да и бессмысленно бы так. Распорядился Боев комбату
Касьянову ставить свою Шестую батарею - метров восемьсот поюжней и наискосок
назад, у деревушки Кляйн Швенкиттен.
Но и до чего ж - никого. В Либштадте не поискали, а от самого Либштадта
никого живого не видели. Где ж пехота? Вообще из братьев-славян- ни души.
И получалось непонятно: вот поставим здесь орудия - слишком далеко от
немцев? Или, наоборот, зарвались? Может, они и в этом ближнем леске сидят.
Пока - выдвинуть к тому леску охранение.
Делать нечего. Трактора рычали. Шестая утягивалась по боковой дороге в
Кляйн картой. Карта - всегда много говорит. Если в карту вглядываться, в
самом и безнадежьи что-то можно увидеть, догадаться.
Боев никого не торопил, все равно саней подождем. В беззвестье он,
бывало, и попадал. Попадал - да на своей земле.
Радист уже связался со штабом бригады. Ответ: скоро выезжаем. (Еще не
выехали!) А новостей, распоряжений? Пока никаких.
Вдруг - шаги в прихожей. Вошел, в офицерской ладной шинели, - командир
звукобатареи, оперативно подчиненной Боеву. Давний приятель, еще из-под
Орла, математик. И сразу же свою планшетку с картой к лампе развертывает.
Думает он: вот, прямая проселочная на северо-восток к Дитрихсдорфу, еще два
километра с лишком, там и центральная будет, туда и тяните связь.
Смотрит Боев на карту. Топографическую читал он быстрей и точней, чем
книгу. И:
- Да, будем где-то рядом. Я - правей. Нитку дам. А топографы?
- Одно отделенье со мной. Да какая ночью привязка? Наколют примерно. И
к вам придут.
Такая и стрельба будет. Приблизительная.
Торопится, и поговорить некогда. Хлопнули дружеским пожатием:
- Пока?
Что-то не сказано осталось. И своих бы комбатов наставить, так и они
заняты. И - лошадей пождать.
И прилег Боев на диванчик: в сапогах на кровать - неудобно. А без сапог
- не солдат.
6
Для кого война началась в 41м, а для Боева - еще с Хасана, в 38м. Потом
и на финской. Так и потянулось сплошной войной вот уже седьмой год. Два раза
перебывал на ранениях - так та ж война, а в родной край отпусков не бывает.
В свою ишимскую степь с сотнями зеркальных озер и густостайной дичью, ни к
сестре в Петропавловск вот уж одиннадцатый год путь так и не лег.
Да когда в армию попал - Павел Боев только и жизнь увидел. Что было на
воле? Южная Сибирь долго не поднималась от гражданской войны, от
подавленного ишимского восстания. В Петропавловске, там и здесь, - заборы,
палисадники еще разобраны, сожжены, а где целы - покривились. Стекла окон
подзаткнуты тряпками, подзатянуты бумагой. Войлок дверной обивки где клоками
висит, где торчит солома или мочало. С жильем - хуже всего, жил у замужней
сестры Прасковьи. Да и с обувью не лучше: уж подшиваешь, подшиваешь подошвы
- а пальцы наружу лезут. А с едой еще хуже: этого хлеба карточного здоровому
мужику - ничто... И везде в очереди становятся: где - с пяти утра, а где
набегают внезапной гурьбой, не спрашивая: а что будут давать? Раз люди
становятся - значит, что-то узнали. И - нищих же сколько на улицах.
А в армии - наворотят в обед борща мясного, хлеба вдосыть.
Обмундирование где не новенькое, так целенькое. Бойцы армии - любимые сыны
народа. Петлицы - малиновые пехотные, черные артиллерийские, голубые
кавалерийские, и еще разные (красные - ГПУ). Четкий распорядок занятий,
построений, приветствий, маршировок - и жизнь твоя осмыслена насквозь: жизнь
- служба, и никто тут не лишний. Рвался в армию еще до призыва.
Так - ни к чему, кроме армейского, не приладился, и не женился, - а
позвала труба и на эту войну.
В армии понял Павел, что он - отродный солдат, что родная часть ему -
вот и дом. Что боевые порядки, стрельбы, свертывания, передвижки, смены
карт, новые порядки - вот и жизнь. В 41м теряли стволы и тягу - но дальше
такого не случалось, только если разворотит орудие прямым попаданием или на
мине трактор подорвется. Война - как просто работа, без выходных, без
отпусков, глаза - в стереотрубу. Дивизион - семья, офицеры - братья, солдаты
- сынки, и каждый свое сокровище. Привык к постоянной передряге быта,
переменчивости счастья, уже никакой поворот событий не мог ни удивить, ни
напугать. Нацело - забыл бояться. И если можно было напроситься на лишнюю
задачу или задачу поопаснее - всегда шел. И под самой жестокой бомбежкой и
под густым обстрелом Боев не к смерти готовился, а только - как операцию
заданную осмыслить и исполнить получше.
Глаза открыл (и не спал). Топлев вошел. Лошади - притянули.
Боев сбросил ноги на пол.
Мальчик он еще, Топлев, хлипок для начальника штаба. Но и комбата ни
одного отпустить не хотелось на штаб, взял с начальника разведки.
Позови Боронца.
Крепок, смышлен старшина дивизиона Боронец, и глаза же какие
приемчивые. Уже сам догадался: из саней убирает лишнее - трофеи, барахло.
Трое саней - под погрузку, на три наблюдательных - катушки с проводом,
рации, стереотрубы, гранаты, чье и оружие, чьи и мешки, из взводов
управления, и продукты.
- После Либштадта - кого видел по дороге? Пехоту?
Боронец только чмокнул, покачал большекруглой головой.
- Ник-к-кого.
Да где ж она? Совсем ее нет?
Вышел Боев наружу. Мутнела пасмурная ночь, прибеленная снегом. Висела
отстоенная тишина. Полная. Сверху снежка больше не было.
Все трое комбатов - тут как тут. Ждут команды. Один всегда - при
комдиве, это Мягков будет, как и часто. А Прощенков, Касьянов - по километру
влево, вправо, на своих наблюдательных, и связь с комдивом только через
огневые.
Ну, уже многое видали, сами знают сынки. Сейчас самое важное -
правильно выбрать места наблюдательных. Еще раньше: на какую глубину можно и
нужно внедриться. В такой темноте, тишине и без пехотной линии - как
угадать? Мало продвинешься - будешь сидеть бесполезно, много продвинешься -
и к немцам не чудо попасть.
- А все ж таки понимай, ребята: вот такая тишина, и такая пустота - это
может быть очень, очень серьезно.
Топлеву:
- Ищи, Женя, пехоту, нащупывай всеми гонцами. Найдешь - пусть командир
полка меня ищет. Это уж... слишком такое... Из бригады - узнавай, узнавай
обстановку. А я выберу НП - свяжусь с тобой.
И прыгнул в передние сани.
7
В отсутствие комбата старшим офицером 6й батареи был командир 1го
взвода старший лейтенант Кандалинцев. А по годам он был и старше всех
бригадных командиров взводов: под 40 лет. И росту изрядного, хотя без
статной выправки, плечи не вразверт, голова прежде времени седая, и
распорядительность разумная - его и другие комвзвода "батей" называли.
А Олег Гусев, хотя и вырос среди уличных городских сорванцов, - от
Кандалинцева еще много жизненного добирал, чего б ниоткуда не узнать.
Еще раньше, чем поставили все четыре пушки в боевое положение,
Кандалинцев распорядился выставить на 50 метров вперед малым веером-
охранение. А замолкли оттянутые от огневых трактора - разрешил расчетам
чередоваться у орудий. Гусеву же показал на каменный сарайчик, близко
позади:
- Пойдем пока, костям на покой.
Чуть сдвинув батарею, можно было поставить ее и ближе к удобным домам,
но отсюда стрелять будет лучше.
Да сменные в расчетах туда и побежали спать. Гусев тоже в два дома
заходил и покрутил приемники, надеясь, что попадется на своем питании,
заговорит, - нет, молчали глухо. Приемники в домах - это была заграничная
новость, к которой привыкали боязно: по всему Советскому Союзу они на всю
войну отобраны, не сдашь - в тюрьму. А тут вот...
Очень уж хотелось Олегу узнать что-нибудь о нашем прорыве, какие б еще
подробности. А батарейные рации ловили только одну нашу станцию на длинных -
и никакой сводки о прорыве не было.
Кандалинцева призвали в 41м из запаса, два года он тяжко провоевал на
Ленинградском фронте, а после ранения прислали сюда, в бригаду, уже скоро
тоже два года.
Когда можно хоть чуть отдохнуть - Кандалинцев никогда такого не
пропускал.
Пошли в сарайчик, легли рядом на сено.
А тишина-а-а.
- А может немцы в обмороке, Павел Петрович? Отрезаны, отброшены, к
Кенигсбергу жмутся? Может быть, вот так и война кончится?
Хотя Олег от войны совсем не устал, еще можно и можно. Отличиться.
- О-ох, - протянул Кандалинцев.
И лежал молча. Но еще не заснул же?
А Кандалинцев-то все это знал-перезнал, он все партийные чистки на том
прошел. И - несупротивным, усталым голосом:
- Нет, Олег, ничего у нас не переменится. Смотри бы, хуже не стало.
Колхозов? - никогда не отменят, они очень государству полезны. Не теряй
время, поспим сколько.
8
Да, война - повседневное тяжкое бремя со вспышками тех дней, когда и
голову легко сложить или кровью изойти неподобранному. Однако и на ней не
бывает такого угнетенного сердца, как тихому интеллигенту работать в
разоряемой деревне девятьсот тридцатого-тридцать первого года. Когда бушует
вокруг злобно рассчитанная чума, видишь глаза гибнущих, слышишь бабий вой и
детский плач - а сам, как будто, от этой чумы остережен, но и помочь никому
не смеешь.
Так досталось Павлу Петровичу сразу после института, молоденькому
агроному, принявшему овощную селекционную станцию в Воронежской области.
Берег ростки оранжерейной рассады, когда рядом ростки человеческие и двух
лет, и трех месяцев отправляли в лютый мороз санями - в дальний путь,
умирать. Видишься и сам себе душителем. И втайне знаешь, ни с кем не делясь,
как крестьяне против колхоза сами портят свой инвентарь. А то лучшие
посевные семена перемалывают в муку на едево. А скот режут - так и не
скрывают, и не остановить. Потом активисты сгребают последнее зерно из
закромов, собирают "красный обоз", тянут в город: "деревня везет свои
излишки", а там, в городе, впереди обоза пойдет духовой оркестр.
От тех месяцев-лет стал Павел Петрович все окружающее воспринимать
как-то не вполноту, недостоверно, будто омертвели кончики всех нервов, будто
попригасли и зрение его, и смех, и обоняние и осязание - и уже навсегда, без
возврата. Так и жил. В постоянном пригнете, что райком разгневается за что -
и погонят со службы неблагонадежного беспартийца. (Хорошо если не арестуют.)
И гневались не раз, и теми же омертвелыми пальцами подал заявление в партию,
и с теми же омертвелыми ушами сиживал на партийных собраниях. Да какая
безалаберность не перелопачивала людям мозги и душу? - от одной отмены
недели, понедельник-среда-пятница-воскресенье, навсегда, чтоб и счету такого
не было, "непрерывка"-пятидневка, все работают-учатся в разные дни, и ни в
какой день не собраться вместе с женой и с ребятишками. Так и погремела
безразрывная гусеница жизни, как косые лопатки траков врезаются в землю.
И с этими навсегда притупленными чувствами Павел Петрович не вполноту
ощутил и отправку на войну в августе сорок первого, младшим лейтенантом от
прежних призывов. И с тем же неполночувствием, как чужой и самому себе, и
своему телу, воевал вот уже четвертый год, и на поле лежал под Ленинградом,
тяжело, пока в медсанбат да в госпиталь. И как до войны любой райкомовский
хам мог давать Кандалинцеву указания по селекции, так и на войне уже никогда
не удивлялся он никаким глупым распоряжениям.
Вот и война кончилась. Как будто пережил? Но и тут малочувствен
оставался Павел Петрович: может еще и убьют, время осталось. Кому-то ж и в
последние месяцы умирать.
Неомертвелое - одно чувство сохранилось: молодая жена, Алла. Тосковал.
Ну, как Бог пошлет.
9
Сани шли без скрипа, по теплу. Чуть кони фыркнут.
Ночь становилась посветлей: за облаками - луна, а облака подрастянуло.
Видны - где, вроде, лесочки, где поле чистое.
Прикрывая снопик ручного фонарика рукавом полушубка, Боев поглядывал на
карту - по изгибам их заметенной полевой дороги определяя, где расставаться
с комбатами и каждый на свой НП, по снежной целине.
Кажется, вот тут.
Касьянов и Прощенков соскочили с саней, подошли.
- Так не очень от меня удаляйтесь, не больше километра. Работать вряд
ли придется, наверно с утра передвинут. Ну все же, на разный случай,
покопайте.
И - разъехались. Лошади брали уверенно. Местность - мало волнистая, тут
и высотку не сразу выберешь. Если до утра не свернут - надо будет подыскать
получше.
И все так же - ни звука. Ни - передвинется какая чернота в поле.
Кого любишь, того и гонишь. Позвал сметливого Останина:
- Ванечка, возьми бойца, сходи вперед на километр - какой рельеф? И не
найдешь ли кого? Да гранаты прихватите.
Останин с вятским причмоком:
... ... ... Продолжение "Адлиг Швенкиттен" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |