Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Кривин, Феликс - Кривин - Конец жанра

Проза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Кривин, Феликс
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Феликс Кривин. Конец жанра

-----------------------------------------------------------------------

Авт.сб. "Хвост павлина". Изд. "Карпаты", Ужгород, 1988.

OCR & spellcheck by HarryFan, 16 January 2001

-----------------------------------------------------------------------



    ЭТО БЫЛ НЕ ДАНТЕС...


    Известный пушкиновед, непревзойденный специалист по забытым, ненайденным и ненаписанным рукописям Пушкина, случайно заглянул в журнал, раскрытый соседом по трамваю, и прочитал там рассказ "Как хорошо, что ты пришел..." Пришел, как выяснилось, не Пушкин, но это только раззадорило пушкиноведа, и он заглянул в журнал пристальнее, ища в нем следы любимого поэта. Следы, как это обычно бывает, тут же и отыскались. О Пушкине было сказано и даже приведено неизвестное стихотворение, написанное великим поэтом в ранние годы, когда он еще не знал цены своим произведениям и разбрасывался ими так, что на розыски их требовались столетия.

    Домашний анализ убедил пушкиноведа, что стихи принадлежали не Пушкину. Размер был не тот: анапест. Можно было предположить, что стихотворение принадлежит А.К.Толстому, однако в литературе указывалось не раз, что А.К.Толстой отдавал предпочтение амфибрахию. "Князь Курбский от царского гнева бежал..." (Полн. собр. соч.; С.-Петербург, 1907. т.1. с.239). Или "Средь шумного бала случайно..." (Там же. с.374). Но, с другой стороны, у того же Толстого: "У приказных ворот собирался народ..." (Там же. с.247), - явный анапест! Но тогда почему не вспомнить пушкинское: "А в ненастные дни собирались они..." (Собр. соч., Москва, 1959. т.2. с.578)? Впрочем, анапест не был характерен для нашего гениального поэта. А для кого он был характерен? "Ерофей-генерал побеждал и карал Пугачева и Разина Стеньку..." Это Л.Н.Трефолев ("Библиотека поэта". Ленинград, 1949. с.97). Возможно, автор рассказа, явный непушкиновед, приписал Пушкину строки Трефолева? Может быть, раннего Трефолева, забытого, ненайденного или ненаписанного Трефолева, но все же не Пушкина, а Трефолева. Или, в крайнем случае, А.К.Толстого.

    Это был первый повод усомниться в научной достоверности трамвайного рассказа. Вторым поводом был ненаучный метод исследования. Автор пишет, что стихотворение он обнаружил при помощи некоего аппарата, позволившего ему видеть прошлое и даже читать в этом прошлом рукописи, которые до нашего времени не дошли. Если б автор был немного знаком с предметом, он знал бы, что читать даже те рукописи, которые дошли, представляет известную трудность, так как нужно сначала установить их местонахождение. И наконец третьим, самым весомым поводом для сомнений было то, что в подзаголовке трамвайного рассказа стояло антинаучное слово: "Фантастика". Если автор сам считает свои изыскания фантастикой, то почему мы должны им верить? Быть может, он сам написал эти стихи и фальсификаторски приписывает их Пушкину...

    Вскоре пушкиновед сидел в квартире у непушкиноведа и имел с ним полунаучный (со стороны гостя), полуфантастический (со стороны хозяина) разговор.

    - Фантастика фантастикой, научная фантастика - научной фантастикой, но это не дает права подрывать основы пауки.

    - Но я действительно видел, как он писал эти стихи!

    - Кто... писал?

    - Пушкин, - сказал хозяин с легкостью, с какой упоминают это имя непушкиноведы. - Юный Пушкин, мальчик четырнадцати лет.

    Впервые при маститом столпе пушкиноведения назвали мальчиком великого поэта.

    - Вы видели... как Александр Сергеевич... Надеюсь, это было во сне?

    - Нет, не во сне. Вот на этом аппарате. - Трамвайный фантаст указал на предмет, отдаленно напоминавший кухонный комбайн, лучший помощник домашней хозяйки.

    - Я, пожалуй, пойду, - сказал гость. При этом вид у него был немного испуганный.

    - А вы не хотите сами посмотреть?

    Пушкиновед не хотел. Но он себя заставил. Ради Пушкина. Как известно, путь к истине устлан не только розами, но и шипами.

    Дальше все происходило как во сне. У кухонного комбайна вдруг открылся экран, и на нем замелькали человеческие фигуры.

    - Вон, видите, человек к нам спиной? Это Фет. У него в руках сборник Тютчева. А вон, видите, к нам спиной? Это Аполлон Григорьев.

    - А почему они все спиной?

    Хозяин объяснил это исторической обстановкой. То есть, они действительно так стояли, и теперь уже поздно что-то менять.

    - Летний сад. На скамеечке гимназист читает "Отечественные записки"... - комментировал немое изображение непушкиновед.

    В верхнем правом углу мелькали цифры: ...1867... 1859... 1843...

    - Черная речка, - объявил владелец аппарата, - сейчас здесь появятся Пушкин и Дантес.

    Это был совершенно не научный метод исследования, но оторваться было невозможно.

    - Дантес, - прошептал фантаст.

    Пушкиновед хорошо знал Дантеса. Он знал всех друзей и врагов Пушкина лучше, чем собственных друзей и врагов. Дантеса он узнал бы не только в лицо, но даже по почерку. Да, он узнал бы Дантеса. Но это был не Дантес.

    Это скорее был... как же его фамилия? Да ну же, он часто бывает в Доме литераторов... Пушкиновед не раз с ним встречался на заседаниях секции критики, но вспомнить его фамилию не мог, потому что был специалистом по девятнадцатому, а не по двадцатому веку. И вот этот критик, выдававший себя за Дантеса, поднял пистолет, похожий на шариковый карандаш "Привет из Одессы", и стал наводить его на стоящего перед ним... Пушкиновед поспешил перевести взгляд на стоявшего перед Лжедантесом Пушкина. Да, конечно, это был не Пушкин. Это был известный поэт, тоже часто бывавший в Доме литераторов, но фамилию которого пушкиновед вспомнить не мог, потому что был специалистом по девятнадцатому, а не по двадцатому веку. И все же его встревожила судьба известного, хотя и забытого поэта, и, впервые почувствовав в себе силу предотвратить историческую катастрофу, пушкиновед рванул ручку аппарата так, что десятки лет промелькнули за одно мгновение.

    - Осторожней с историей, - недовольно проворчал владелец аппарата. - Резкие скачки, особенно назад, чреваты серьезными последствиями.

    - У вас здесь все перемешалось, - в свою очередь проворчал специалист по девятнадцатому веку. - Не поймешь, где, кто и когда...

    - Исторические напластования, - пояснил непушкиновед. - Пласты времени накладываются один на другой, настоящее давит на прошлое, придавая ему свой собственный облик.

    - Вы хотите меня уверить, что я видел Пушкина?

    - Да, вы видели Пушкина, - твердо сказал трамвайный фантаст. - Мы многое видим, но не узнаем, потому что на окружающую реальность напластовывается наш субъективный мир, и мы многое видим таким, каким сами желаем видеть...

    Разговор приобретал все более ненаучный характер, и пушкиновед чувствовал, что в таких разговорах он не силен. Вся его закаленная в научных спорах аргументация поникла перед этим кухонным комбайном, который мог состряпать любой исторический факт, как стряпают борщ или котлеты. Фантастика! Да, именно фантастика, ухватился он за это компрометирующее любую научную концепцию слово и сказал, чтобы побольней уязвить собеседника:

    - Пушкин никогда не писал фантастики.

    Это было метко сказано. Уже торжествовавший было победу трамвайный фантаст сразу сник, и даже дилетанту от пушкиноведения было бы ясно с первого взгляда: нет, он не Пушкин.

    - В следующий раз пишите ямбом, - нанес пушкиновед прощальный удар. И повернулся спиной к кухонному аппарату.


    1976


    КОНЕЦ ЖАНРА


    Теория вероятности немеет перед невероятной практикой нашего века. Начальник уголовной полиции, хорошо известный как в полицейских, так и в уголовных кругах, задержал сам себя. Это был конец детективного жанра, за которым начинался жанр сомнительно научной фантастики.

    Конец жанра, особенно такого популярного, как детектив, является настоящим потрясением для общества. Вот уже свыше ста лет общество участвует в постоянной, непрекращающейся погоне, впрыгивает в окна и выпрыгивает из них, сличает следы, пепел от сигарет, пуговицы и отпечатки пальцев. И вдруг на полном скаку - стоп! Кто кого поймал, кто от кого убегает? Сыщик стоит в пустой комнате и держит за шиворот сам себя. Конец жанра! Конан Дойл, Эдгар По, хорошо, что вы не дожили до этого несчастного времени!

    В течение долгих месяцев начальник полиции шел по своему следу, то себя настигая, то внезапным рывком снова уходя от себя, совершая чудеса находчивости одновременно в двух противоположных видах деятельности. Знаменитый детектив, известный во Франции под именем Жана Грейо, в Англии под именем Джона Грея, а в России под именем Ивана Григорьева, - оказался вором-рецидивистом, известным во Франции под именем Большого Жака Фонтена, в Англии под именем Большого Джека Фонтенза, а в России под именем Жорика с Большого Фонтана.

    Параллельные прямые пересеклись в точке, представляющей не бесконечно малую, а, напротив, довольно значительную величину, и даже не одну, а две величины: великого сыщика и великого рецидивиста.

    Сенсация.

    Впрочем, разве в уголовном и вообще в мире мало сенсаций? Мир, в том числе и уголовный, устроен так, чтобы человек, живущий в нем, не переставал удивляться. Конечно, если начальника полиции взять под стражу, он уже не будет вызывать того удивления, я бы даже сказал: восхищения, какое он вызывал, когда стоял во главе полиции. Вычеркнутый из настоящего, он будет вычеркнут также из прошлого, где у него имелись некоторые заслуги. Таково удивительное свойство человеческой памяти: она способна забывать.

    И не только человеческой. Если б семя не забыло, что было когда-то семенем, оно никогда бы не стало побегом. Если бы побег не забыл, что был когда-то побегом...

    Я прошу прощения у тюремной администрации, что употребил неуместное в данном тексте слово "побег", но таков закон развития и маленького семени, и взрослого, уважаемого человека...

    Итак, является Жак Фонтен к Жану Грейо (дело, конечно же, происходит во Франции) и говорит:

    - Напрасно ты, Ваня, за мной гоняешься: я, между прочим, сижу у тебя в кабинете.

    Жан Грейо от удивления теряет дар своей французской речи, но тут же обретает английскую:

    - Джек! - восклицает он. - Большой Фонтенз! Что тебе нужно здесь, во французской полиции?

    - Я здесь работаю, - усмехается Джек. - В этом кабинете.

    Ну, тут, конечно, удивление, выяснение, кто где работает и кто где ворует. После чего Жак Фонтен говорит:

    - Ваня! Совсем ты одичал у себя в полиции, оторвался от жизни. Разве ты не заметил, что у нас давно уже воруют так же систематически, как и работают? Потому что у нас стерта грань между воровством и работой.

    - Джек! - воскликнул Жан Грейо, упрямо не желая переходить на французский язык, чтоб не компрометировать родимую Францию. - Я привык делить мир на честных и бесчестных людей, на полицейских и, откровенно говоря, воров. И ты меня не собьешь с этой позиции!

    - Эх, Ваня, Ваня... - вздохнул Большой Жак Фонтен. - Ты все еще думаешь, что на свою полицейскую зарплату живешь, а ведь ты уже давно не живешь на зарплату. Ты одного вора впустишь, а другого выпустишь, вот на что ты, Ваня, живешь. А кафель? Ты, я знаю, кафелем свой санузел покрыл, а ведь кафель это не честный...

    - Я купил его!

    - В магазине? Вот то-то и оно. Не на Елисейских полях ты купил его, Ваня, а в Булонском лесу, там, где у нас продают краденое.

    - Так ведь санузел... - смутился начальник полиции. - С кафелем он совсем по-другому смотрится.

    - Смотрится! Не смотреть туда ходишь, мог бы и обойтись.

    - Мог бы, Джек.

    - А шуба норковая? На твоей жене шуба норковая, откуда?

    - Это подарок, Джек! Это по-честному.

    - А кто подарил? Не каждой жене такую шубу подарят. Не каждого мужа жене.

    - Жак! - Жан прикрыл дверь поплотней и перешел на французский. - Что же мне теперь?

    - Не ссориться же нам. Мы же с тобой в одном деле, в одном теле... Либо ты меня за шиворот и к себе, либо я тебя под ручку и напротив.

    Они перешли на шепот, и дальше уже было ничего не слыхать. Только одно слышалось: Булонский лес. Тот самый лес, где у нас продают краденое.


    1981


    СОШЕЛ НА СТАНЦИИ


    Диалог на двух языках


    Сквер. На скамейке сидит ЧЕЛОВЕК С ФОЛИАНТОМ.

    К нему подходит ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ.


    ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ. Не подскажете, как мне найти сапожника?

    ЧЕЛОВЕК С ФОЛИАНТОМ. Сапожника?

    Ч. С Ч. Сапожника. Ботинок у меня порвался, а я города не знаю, только что сошел с поезда.

    Ч. С Ф. Сапожник у нас рядом живет. Но вам лучше сходить к парикмахеру.

    Ч. С Ч. (трогает волосы). Вы считаете?

    Ч. С Ф. Не в том смысле. Сапожник у нас не чинит обуви. Ее чинит парикмахер.

    Ч. С Ч. А сапожник?

    Ч. С Ф. Лечит больных. Вместо лекаря.

    Ч. С Ч. Неужели в городе нет лекаря?

    Ч. С Ф. Есть, и очень хороший. Но он шьет костюмы.

    Ч. С Ч. А портной?

    Ч. С Ф. Разносит почту.

    Ч. С Ч. А почтальон?

    Ч. С Ф. Заседает в суде.

    Ч. С Ч. Как странно... И давно у вас так все перепуталось?

    Ч. С Ф. Кто его знает.

    Ч. С Ч. Вы разве не здешний?

    Ч. С Ф. Можно сказать, что здешний. А скорее - нет. У нас в городе все нездешние. Трубочист, мой приятель, он работает маляром, не раз говорил мне: "Я красил в этом городе все дома, но ни один мне не казался таким чужим, как тот, в котором я родился". (Углубляется в фолиант.)

    Ч. С Ч. Как странно... Я ехал в поезде, и вдруг порвался ботинок. Я почти не ходил, все время лежал - и вдруг он порвался.

    Ч. С Ф. Сходите к парикмахеру.

    Ч. С Ч. Да, вы правы. (Трогает волосы.) Заодно можно будет постричься.

    Ч. С Ф. Постричься у парикмахера? Ну, нет! Для этого вам нужно сходить к прокурору.


    Слышен свист, топот.


    Ч. С Ф. (вскакивает и, сложив ладони рупором, кричит). Держи полицейского! (Садится и спокойно поясняет.) Это наш полицейский. Опять что-то украл. Он у нас в городе вместо вора.

    Ч. С Ч. (хватается за голову). Полицейский вместо вора... Ох ты, господи, все перепуталось! Позвольте мне вашу книжечку... (Тянет к себе фолиант, лихорадочно листает его). Ну, вот, все стало на место. Рыбы дышат жабрами. Лошади кушают овес.

    Ч. С Ф. У нас лошади не едят овес.

    Ч. С Ч. Как это не едят? Лошади кушают овес, это всем известно.

    Ч. С Ф. У нас лошади не едят овес.

    Ч. С Ч. Но позвольте, как же так?.. Если лошади не кушают овес, тогда вообще все летит вверх тормашками.

    Ч. С Ф. А вы знаете, где у них верх?

    Ч. С Ч. У кого?

    Ч. С Ф. У этих... тормашек. Мы не знаем, поэтому нам наплевать, как это все летит - вверх или вниз тормашками.

    Ч. С Ч. Вниз тормашками не бывает.

    Ч. С Ф. Еще как бывает! И это-то как раз самое страшное. Одно утешительно, что никогда не знаешь, где у них верх, а где низ.

    Ч. С Ч. И надо же было, чтобы в поезде порвался ботинок!

    Ч. С Ф. Что ботинок! Я вот двадцать лет прожил с чужой женой.

    Ч. С Ч. С чужой?

    Ч. С Ф. Ну, вообще-то она моя. Считается, что моя. Но где-то у нее есть муж, с которым она не живет, потому что она с ним не встретилась.

    Ч. С Ч. Какой муж? Ведь вы ее муж.

    Ч. С Ф. Это потому, что я встретился с ней, а вы посчитайте, с кем я не встретился... Вот и получается: двадцать лет живу с чужой женой, а она - с чужим мужем. И дети у нас какие-то не свои, и семья наполовину чужая... Сапожнику проще, он человек холостой, и он ходит в семью художника. Там у него все свои: и жена художника, и дети.

    Ч. С Ч. А как же художник?

    Ч. С Ф. Художник ходит в семью пирожника.

    Ч. С Ч. А пирожник?

    Ч. С Ф. В семью чертежника.

    Ч. С Ч. Но зачем это? Ведь у каждого есть своя семья!

    Ч. С Ф. Если бы знать, что своя. Но тут никогда не бывает уверенности. Вот вы, к примеру, ехали в поезде. У вас была своя полка, а потом вы сошли на этой станции, потому что у вас порвался ботинок. А ведь могло быть так, что билет на эту полку дали бы совсем другому пассажиру, и тогда бы он сошел на этой станции.

    Ч. С Ч. Я взял билет в предварительной кассе.

    Ч. С Ф. А если тот пассажир должен был прийти раньше вас? Если он задержался - вы об этом не подумали? А что у вас в чемодане? Это ваш чемодан?

    Ч. С Ч. Ну, знаете!

    Ч. С Ф. А что ж тут удивительного? Ведь чемодан могли купить не вы. Возможно, его настоящий хозяин случайно не зашел в магазин или зашел, во у него случайно не оказалось денег...

    Ч. С Ч. Если так рассуждать, тогда и все, что в чемодане...

    Ч. С Ф. И все, что в чемодане, и все, что на вас.

    Ч. С Ч. Но я купил это все на свои деньги!

    Ч. С Ф. А деньги? Разве они не могли достаться кому-то другому? Ведь вы же с ними не родились!

    Ч. С Ч. Ох, опять у меня что-то в голове... Разрешите? (Нервно листает фолиант). Дважды два четыре. Пятью пять двадцать пять. Уф! Кажется, я снова соображаю.

    Ч. С Ф. Пятью пять никогда не было двадцать пять. Это было бы слишком просто.

    Ч. С Ч. Прошу вас, не сбивайте меня!

    Ч. С Ф. Не волнуйтесь. Главное, знать, что чем заменяется, и тогда в нашем городе ориентироваться совсем просто. Например, вы хотите пойти в театр, но вместо театра у нас стадион, а вместо стадиона больница. Просто, не правда ли? А вместо кондитерской фабрики у нас построили прачечную, которая за час обстирывает весь город. Но это только так говорится - обстирывает, наши люди сами любят себе постирать, поэтому даже один этот час прачечная работает вхолостую. А конфеты мы завозим из соседнего города. Ежедневно три эшелона конфет. Их у нас едят вместо семечек. Только вы не подумайте, что у нас семечек не едят, их у нас едят вместо хлеба.

    Ч. С Ч. У вас нет хлеба?

    Ч. С Ф. Полные закрома. Его у нас едят вместо масла. А масло вместо мяса. А мясо вместо рыбы.

    Ч. С Ч. А рыбу?

    Ч. С Ф. Вместо молока.

    Ч. С Ч. Рыбу вместо молока - можно расстроить желудок. И разве молоко едят?

    Ч. С Ф. Пьют. Вместо картошки.

    Ч. С Ч. Но разве картошку пьют?

    Ч. С Ф. Не задавайте глупых вопросов. Я же вам сказал, что у нас одно другим заменяется.

    Ч. С Ч. Удивительно!

    Ч. С Ф. Самое удивительное у нас то, что совсем не удивительно, а самое неудивительное - то, что всех удивляет. Вот я сижу здесь, читаю. Удивительно? А у нас это в порядке вещей.

    Ч. С Ч. Что ж тут удивительного, если человек читает?

    Ч. С Ф. Но кто читает? Я! Вам это не кажется странным?

    Ч. С Ч. Нет, почему же...

    Ч. С Ф. Потому что я - неграмотный.

    Ч. С Ч. Неграмотный - и читаете?

    Ч. С Ф. Читаю. А что делать? Меня, видите ли, записали читателем. В библиотеку. А вообще-то я не умею читать. Но, как говорится, назвался читателем... У нас один назвался писателем - уже десятитомник издал. От него у нас и наша неграмотность: люди просто перестают читать.

    Ч. С Ч. Такого я не слышал. За всю мою жизнь.

    Ч. С Ф. А вы уверены, что ваша жизнь - это ваша жизнь? Я, например, не уверен. Иногда мне кажется, что я проживаю не свою, а чужую жизнь. С вами так не бывает?

    Ч. С Ч. Никогда.

    Ч. С Ф. Когда-то я читал... Раньше, когда я еще читал... Так вот, я читал, что на других планетах тоже есть жизнь... И я подумал: может быть, как раз там моя жизнь? С вами так не бывает?

    Ч. С Ч. Господь с вами!

    Ч. С Ф. Значит, вы не сомневаетесь, что проживаете свою жизнь?

    Ч. С Ч. Я могу вам рассказать свою биографию.

    Ч. С Ф. Биографию! Спросите трубочиста - и он вам расскажет биографию маляра. А почтальон расскажет биографию судебного заседателя. И каждый назовет эту биографию своей...

    Ч. С Ч. Боже мой! Парикмахер вместо сапожника. Прачечная вместо кондитерской... Разрешите? (Тянет к себе фолиант).

    Ч. С Ф. (удерживает фолиант). Нет, вы сами подумайте. Как быть, если лошади не едят овес и дважды два не дает четыре...

    Ч. С Ч. (тянет к себе фолиант). Прошу вас... только на одну минуту... У меня все в голове вниз тормашками... (Пытается восстановить прежний порядок). Я ехал в поезде... у меня порвался ботинок... и я сводил его к парикмахеру... Может быть, я... а может быть, не я... может быть, почтальон или трубочист... (Вскакивает, кричит). Держи полицейского!

    Ч. С Ф. (встает, с чувством пожимает ему руку). Не беспокойтесь. Полицейский от нас не уйдет. У нас на каждого полицейского по три вора.


    1968


    СОРОК ДВА БАНАНА


    Слух о том, что профессор Гамадрил изобрел способ превращения современных обезьян в человека, оказался настолько преувеличенным, что репортеры нескольких европейских газет были уволены без выходного пособия. Им было указано, что как бы фантастически ни развивалась наука, она не должна лишать репортера здравого разума. Можно писать об антиматерии, о преобразовании времени в пространство, о любой теории, не нуждающейся в немедленном подтверждении практикой, - но превращение обезьяны в человека - тут уж позвольте... Где этот человек? Познакомьте меня с ним!

    - Мне нужен месяц, - сказал Натти Бумпо, репортер, уже уволенный, но еще не выставленный из кабинета редактора. - Дайте мне месяц, и я вас познакомлю с таким человеком.

    Натти Бумпо - это был его псевдоним, взятый в честь героя любимого писателя Купера. Не то, чтобы он любил его больше других, просто Купер был единственный писатель, который запомнился ему с детства - с того времени, когда человек еще имеет время читать.

    - Натти, - сказал редактор, - зачем вы говорите о каком-то месяце, когда вы свободны теперь на всю жизнь?

    - Ладно, - сказал Натти Бумпо, - пусть я сам превращусь в обезьяну, если через месяц мы не встретимся здесь втроем. - С тем его и выставили из кабинета.


    Профессор Гамадрил ел банан где-то в северной части южного полушария, когда перед ним предстал репортер европейской газеты. В руках у репортера был блокнот, на носу очки, на голове шляпа, и все это отвлекало внимание профессора и мешало сосредоточиться на прямо поставленном вопросе:

    - Что думает профессор о возможности очеловечивания современных обезьян, разумеется, в связи с достижениями современной биологии и генетики?

    - Не хотите ли банан? - спросил профессор, явно желая выиграть время на размышление. Он в последний раз надкусил банан и протянул его Натти Бумпо.

    Натти поблагодарил. Он не ел с тех пор, как покинул южную часть северного полушария, чтобы вступить на северную часть южного, и он охотно разделил профессорский обед или даже скорее ужин, потому что день уже клонился к вечеру.

    - Так что же вы думаете? - протиснул он сквозь сладкую мякоть банана.

    - Это как посмотреть, - рассеянно вымолвил Гамадрил, все еще продолжая отвлекаться очками. - Один говорит одно, другой - другое... Мой сосед Бабуин целыми днями сидит на дереве, так ему, конечно, видней...

    Репортер европейской газеты впервые слышал о Бабуине, и он решил, что это тоже, наверное, какой-то профессор. А у них тут наука шагнула, подумал он.

    - В последнее время наука очень шагнула, - вслух продолжил он свою мысль. - Взять хотя бы дельфинов - ведь это почти разумные существа...

    Профессор Гамадрил не читал газет, поэтому он позволял себе сомневаться. Он сомневался во всем, чего нельзя было попробовать на ощупь или на вкус, в этом отношении он был чистый эмпирик. Он знал, что банан сладкий, а дождь мокрый, но о дельфине он ничего не знал, потому что ни разу в жизни его не пробовал.

    - Если дельфины мыслят, - гнул свою линию репортер, - то что же тогда говорить об обезьянах? Но науке, им остается только превратиться в людей.

    - Слишком долгая история, - сказал Гамадрил так, словно он сам прошел всю эту историю. - Да и результаты, как показывает опыт, весьма неутешительны.

    Натти Бумпо почувствовал, что почва уходит из-под его ног вместе с редакцией европейской газеты. Если не верят сам профессор Гамадрил, то как же тут убедишь редактора?

    Таким печальным размышлениям он предавался, когда внезапно в голову ему угодил банан. Второй банан угодил в голову его собеседнику.

    - Это сосед Бабуин, - пояснил Гамадрил, поднимая оба банана и один из них протягивая гостю. - Берите, не стесняйтесь, это он угощает.

    Вслед за тем появился и сам Бабуин, который, оказывается, сидел тут же, на дереве.

    - Привет компании! - сказал Бабуин. - Что за шум, а драки нету?

    - Какая там драка, коллега, - кивнул ему Гамадрил. - Просто сидим, разговариваем.

    Сосед Бабуин тоже присел и принялся разглядывать гостя; точнее, его шляпу, блокнот и очки. При этом он почему-то чесал не в затылке, что обычно выражает недоумение, а где-то под мышкой, что уж и вовсе непонятно, что выражает.

    - Меня удивляет, - продолжил Натти свой разговор, теперь уже обращаясь к двум собеседникам, - неужели обезьяны, ближайшие собратья людей, не могут оценить всех преимуществ цивилизации? Человек рождается свободным, человек - животное общественное и ничто человеческое ему не чуждо... - Натти Бумпо говорил, вспоминая все, что читал и писал по этому поводу, и слова его строились, как колонки на первой воскресной полосе. - Человек - мера всех вещей, - говорил он, - и не только вещей, но и животных. И пусть ему иногда свойственно ошибаться...

    - Не так быстро, - попросил Гамадрил, - я не успеваю улавливать.

    - Ешьте лучше банан, - предложил Бабуин.

    После этого они долго ели бананы.

    Между тем стало уже почти темно, и репортер зажег свой репортерский фонарик, чем доставил огромное удовольствие новым друзьям. Сосед Бабуин взял этот фонарик и посветил им Гамадрилу в глаза, а профессор зажмурился от яркого света, впрочем, тоже не без удовольствия. Потом, посвечивая себе, Бабуин сбросил еще по банану.

    После ужина профессор, привыкший к строгому режиму, почувствовал, что его клонит ко сну. Было странно, что вокруг светло, а его клонит ко сну, и профессор подумал, что это, видимо, следствие переутомления. Надо больше следить за собой, подумал он и, совершенно по-английски, то есть, не простившись с компанией, уснул.

    Профессор Гамадрил дышал так, словно находился на приеме у доктора. Грудь его то вздымалась, то опадала, нос шумно втягивал и выбрасывал воздух, а рот... но что делал профессорский рот, так и осталось невыясненным, потому что в этом месте Бумпо погасил свой фонарик.


    Проснулся Бумпо в самом зените дня, когда в европейской редакции уже в разгаре работа. Просыпаясь, он испугался, не опоздал ли, потом успокоился, вспомнив, что опаздывать больше некуда, потом сообразил, что теперь опаздывать решительно некуда, и снова заволновался. В сумятице этих мыслей и чувств он открыл глаза и увидел Чакму.

    Чакма не была образцом красоты - Натти, у которого хранились все образцы, начиная с 1949 года, мог судить об этом с полной ответственностью. Больше того, внешность Чакмы была словно вызовом всем установленным нормам и образцам и этим, пожалуй, импонировала Натти Бумпо, который, профессионально привязанный к штампу, душевно тяготел ко всякой неповторимости.

    Чакма разглядывала его, как ребенок разглядывает взрослый журнал: без понимания, но с непосредственным интересом. Так и казалось, что ей не терпится его перелистнуть, чтобы разглядеть с другой стороны, но Натти не спешил удовлетворить ее любопытство. Она смотрела на него, а он смотрел на нее, и было в этом молчаливом смотрении что-то древнее и новое, как мир. Что-то очень знакомое, идущее от далеких предков, и неизвестное, из еще не рожденных времен.

    - А где профессор? - спросил Натти Бумпо, опуская лирическую часть знакомства и переходя к деловой.

    Чакма не ответила. Теперь, когда она не только видела, но и слышала его, она была совершенно переполнена впечатлениями, и ей не хотелось говорить, ей хотелось только видеть и слышать.

    - Что же вы молчите? - услышала она и опять не ответила.

    Затем наступило долгое молчание, прерванное наконец Чакмой.

    - Я уже давно здесь сижу, - сказала она. - Сначала шла, потом села... И вот сижу... - Чакма помолчала в надежде снова что-то услышать, но Натти не спешил вступить в разговор, он ждал, когда Чакма как следует разговорится. - Я как утром встала, так и пошла... Да... А теперь сижу. Так и сижу...

    - Вы пришли к профессору?

    - Что вы, я к нему никогда не хожу! Мне совсем не нужно ходить к профессору... Просто я встала и пошла. А потом села...

    - Привет компании! - сказал с дерева сосед Бабуин. - Я слышу, вы уже разговариваете?

    Натти Бумпо не замедлил спросить, не видел ли сосед Бабуин профессора, на что тот ответил, что видел, когда было светло, а когда стало темно, тогда он его уже не видел. Он и теперь его не видит, хотя уже снова светло, добавил сосед Бабуин и замолчал у себя на дереве, что было весьма кстати, потому что Чакма как раз открыла рот, чтоб сказать:

    - Я еще немножко посижу и пойду.

    - Сидите сколько хочется, - сказал Натти Бумпо.

    - Тогда я долго буду сидеть, потому что мне хочется сидеть долго. Сама не знаю, отчего это: раньше я всегда похожу, потом посижу, потом опять похожу, и так все время...

    У нее были неправильные черты лица, в которых, казалось, отразился весь ее неправильный образ жизни. Конечно, можно и сидеть, и ходить, но нельзя же все сводить только к этому.

    - У нас не так, - сказал Натти Бумпо. - У нас человеку всегда найдется занятие. Днем работа, вечером - театр или кино. Сходишь с друзьями в ресторан или просто посидишь у телевизора. Бывают довольно интересные передачи.

    

... ... ...
Продолжение "Конец жанра" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Конец жанра
показать все


Анекдот 
- Ген, а Ген!

- Что, Чебурашка?

- Шапокляк родила!

- Ну и что?

- Как что? Своих я утопил, а твои не тонут.
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100